... Хлопот крыльев

Тёплый мост

достает едва до звёзд

но не дальше ...

Я чувствую, как жилец мой томится. Его одолевает скука – он не так представлял обретенье чудесного устройства. Не эти усидчивость, и заметочки, и очиненье карандашей перед работою, вставанье из-за стола рабочего к столу обеденному. Его бесит и иеронимова утренняя газета. Правила, принятые в этом доме, причиняют ему боль, худшую, чем боль физическая, – гораздо худшую, – он не переносит ожидания, а ждать приходится, ведь не можем мы знать, что хозяин наш думает над уловителем… над этой тёмной комнатой… и… и ещё одно.

 

Ход часов, нагретые солнцем доски пола – я спускался из своей комнаты, чтобы найти всё это. Отчего-то не нахожу я сделавшегося привычным мне безразличия. Отчего я на грани того, чтобы изо всех сил заколотить в двери своей комнаты? – да, я готов закричать, чтобы навлечь на себя его удар, прежде чем навсегда погрузиться в дни и ночи самозабвения, когда не сознаёшь и не располагаешь чувствами своими – только бы этот старик мог и дальше утро за утром развёртывать свою газету. Только спокойствия здесь мало – каждый из них, живущих в том доме, опутан клятвами и уговорами и с какими-то чужаками, и заключёнными между собой – те их связывают и растаскивают по сторонам в одно и тоже время. и теперь услыхал я, как говорит Иероним об этой местности, будто воли его не было тут очутиться, а был долг.

 

Я плохо сплю, а мой жилец не спит вовсе. Во время ночных скитаний по дому я – мы – встречаем с предчувствуемой обязательностью мальчишку. Он остановился напротив окна и глаза его светятся, как глаза оленя в ночном лесу, когда он встречается взглядом с зажжённым фонариком. Меня он не пугается, а я вижу глазами памяти своей, как он давеча растирает краски для меня – побелевшие костяшки пальцев, сверяется с рецептом – прикушенная губа, и наконец постукивает пестиком по краю чашки, оглядываясь по сторонам – и ложится щекою на вздёрнутое вверх колено, и так взирает на нас – более на меня. Ступка готова опрокинуться, отправив к чертям собачьим драгоценный измельченный азур. Он рассеянно улыбается и угол его рта вздрагивает… Да, здесь, в этом доме, среди этих людей, я вдруг подумал робко о том, что смешай тот, настоящий Джотто, краски так, чтобы воспроизвести найденный мною синий – он бы счёл нахождение это успехом… Я возвращаюсь с этюдов и не выпускаю пачку листов из рук, сажусь и закрываю глаза, понимая, что улыбаюсь, – я утёр нос тому, настоящему Джотто? – я вправду достиг кое-чего – могу хотя бы недолго не считать себя подделкою… Чем та коробка превзошла бы меня? То устройство, которое хочет заполучить мой пассажир? Хотел заполучить. Чем я отличаюсь от неё? я точно так же не умею выбрать, – не умею, и всё тут, я ведь не художник, не умею творить небывшее когда-то прежде, – только переношу на лист всё, что видят мои глаза, – Франциска, занятого разговором с господом, потому что он там был, и когда я увидел его потом, на листе бумаги, то подумал «уж не с господом ли он разговаривает?». Я не понимаю, как у рук моих хватает умения запечатлеть не только Франциска сегодня, но и сегодня и всегда, с самого начала – всех, каждого малого и малейшего, всё-всё-всё до единой букашки, даже тех, кого невооружённым глазом увидеть было невозможно. Но я знал, что они там – всякий раз, на каждом сделанном мной рисунке. Впрочем… кому же, как не мальчишке принадлежит небесный колер, коим я покрыл изрядную часть листов, которые нынче в папке у меня под мышкой? – ничего моего, ничего.

 

Я прохожу в кухню, где они все – Иероним с газетою, Франциск крутит в пальцах одного из окаменелых иеронимовых жуков, и когда когти волка, который где-то позади меня и невидимый мне, – напоминание о необходимости быть бдительным, – цокают по полу, Франциск ищет его взглядом.

 

– Здесь невообразимое небо, – говорю я.

 

– Неужели? Мне не нравится здесь, – говорит Иероним, снимает очки и вздыхает, – я только думал, что жить в той местности, о которой рассказывает книга – хорошая идея. Я думал, что это поможет мне в работе. Моей работе, – говорит он тоном упрёка и возвращает очки на место – на нос. Кого он упрекает? Себя? – Лев выходит в город вместо меня. Я ничего не знаю о людях, которые живут здесь и того, почему они живут так, как живут – кроме того, что я им не нравлюсь – посторонний, господин откуда-то ещё.

 

– Брате мой, право… – говорит Франциск.

 

– Да, – с неожидаемой мною решимостью говорит Иероним, – довольно постоять в дверях и – хочется в дом. Думаю, и эта печать малодушия жжёт меня – я слишком не нахожу здесь примет моей родины.

 

Между тем, он умеет слушать, этот старик – и по временам ловлю я себя на том, что он слушал – меня, и с ним, и через него вспоминал я себя таким, каким был когда-то. Ожоги на пальцах моих обретают в его обществе уместность, и сам я словно обретаю тень и отражение, и могу самостоятельно повязывать галстух. Я ювелир – должно быть – и лёгкие мои вымощены минеральной крошкою, а огонь служил мне так же, как спирт – аптекарю – следы его на моей коже в его обществе почтенны, как приметы всякого почтенного ремесла. Он же упрекает Иеронима в скрытности, упрекает меня в нерасторопности, безосновательно упрекает, и я ввязываюсь в спор, пока я могу спорить, пока голос мой ещё слышен. «Он и не объявляет эти знания своею собственностью, иначе мы не читали бы его записи… но мы же их не читаем? Ты же – не читаешь».

 

К кому ночами крадётся мальчишка?

 

***

Он – на грани, встревоженный и томящийся, олицетворенье МакБэта: ему, как некоему лицу пообещали то, о чём мечтал, не признаваясь и самому себе, он в ответ рукою потянулся вместо того, чтобы ждать и дождаться.

Гонимый скукою, отправляется он бродить по округе, иногда выставив предлогом – пленэр, иногда безо всяких предлогов. Он беспокоен и дик. И однажды мы отыскиваем – я не ведаю, знал ли он, либо случай привёл нас к чужой тайне – мы отыскиваем чужую тайну, как секрет за рамой картины в чужом доме. Постоянные ветра в этой местности, дующие по воле своей, не сохраняя одного направления, не дают скрыть как следует ничего – они и зароют, они же и выкопают. Где-то между приютившим нас домом и городом, названия которого я не знаю, ведь мы не воспользовались железнодорожной станцией, которая делала существование этого города осмысленным, мы набрели на фрагменты металла, которые не источил в труху песок и которые вынесены на поверхность, как кости из могил после многодневных ливней. Я вижу номер борта на одном из смятых, истерзанных кусков обшивки в яме. Сама собою формируется мысль – где… где… тела? – и она не нравится мне. «Слушай, давай просто уйдём и забудем», прошу я, закрывая лицо шарфом, чтобы песок не попадал мне в глаза. Но тот продолжает сидеть на корточках, не давая мне подняться на ноги, и я чувствую созревание плана – в его голове, не в моей.

Другой человек, – он по-настоящему опасен, – Франциск, его зовут Франциском, – это знаем мы оба, независимо друг от друга, – идёт нам навстречу. Мы расходимся, ни слова не сказав между собою. Я помню, как в первые наши дни здесь он наблюдает за моим лицом – моим, он меня видит и мне адресуется – «Ты не позабыл, каково быть одному?» – словно не он спросил меня, а я сам себе говорю – каково тебе? – и тот помнит тоже. Он затихает и долго молчит. Я знаю, что он пытается связать факты и обстоятельства, и примеряет их к каждому под этой крышею, он слишком увлёкся. Я читаю его с лёгкостью.

Как же – покой этого дома – и следы крушения, отчего оба мы связали два эти обстоятельства? Возможно, дело в зверских лицах, запрятанных неглубоко в человеческое обличье? Возможно, – такой лишний здесь, – мальчишка заставляет нас соображать – летательный аппарат совсем близко от них, – можно было из дому не выходя увидеть его падение – в окно… и спасти хотя бы – кого? юнгу? тогда почему следы крушения спрятаны? Он чует здесь то, что возбуждает базовые его инстинкты до последней крайности. Я без передышки хожу по комнатам, чтобы этот его порыв – настигнуть и рвать на куски – выветрился.

В тот же день Иероним признаётся, говоря об исполнении желаний, и о томлении ума, и о памяти: «Мысли мои перешли въявь – однажды я открыл глаза поутру, и увидал, что солнце на стену напротив окна набросило крону дерева во дворе растущего, видимую неясно, как через запотевшее стекло, шевелящуюся, потому что было ветрено. А думал я над тем, как – не надеясь на памятливость – сохранить то, чего с собою не возьмёшь, как вещь. И тогда я утроил первый опыт, и увидел – как заманить внутрь через это отверстие – сделано, но как закрепить?»

Тому уже этого не нужно.

Без полезно было и разговор начинать. Полезнее было идти ужинать, как и предложил Филимонов, ревниво к полковнику. (С)

Лжёшь. Инструмент преодоления - ложь. Ложь подменяет невмочное - подменяет, так и есть. Отступаешь на шажок, на полшага и - ещё и ещё… и обманутый молчишь, чтобы не разрушить обман. Своеобычные тяжбы с собою самим. Она окликает, требуя внимания, - и мысль прерывается, рвётся связь, вдоль которой шаг за шагом идёшь к самому зеву Левиафана. 

Но все же мне кажется, что детство его было печальным <да, отвечал он ему, да, оно было печальным> и обречённым на молчание, и мне хочется верить, что не он его вырастил, что он только вызволил его из какого-то тусклого и опасного кокона, – если я хочу сохранить приязненное отношение к нему, – впрочем, мне нужно вернуться к систематическому рассказу.

И в эту пору шаги двуногих,

Что людей, что – птиц,

На слух неразличимы,

Как распознать? –

Не обернувшись

***

После кошмара,

как ладонь на лоб в болезни,

недолгий –

как говорится в книгах –

сладкий сон…

***

А кошка поутру –

в окно за нею присматриваю –

из логовища своего

приходит на колодец тёплый,

чтоб скоротать тут

день,

который кратче

предшествующего,

насторожается,

увидав

с водою миску.

Что она? И что её – дни?

Мечтает?

***

Билетики в кармане ли,

и меж страниц в той книге,

которую равно, что – не читал,

обозначают и пути, и время,

которые забыты

и молчат

Он замирает, словно разом вмёрз в лёд, с раскрытыми и незрячими глазами. Они смотрят на нас, и я чувствую, что меня оставили объясняться, и мне предстоит узнать, как опекуны принимают на себя вины безумного подопечного. Но они разворачиваются и уходят.

Я зачем-то знаю теперь, что он в самом деле хочет уйти – он ищет путь в то место, которое я склонен был назвать «дом». Он хочет туда, это не епитимья и не обет – он хочет уйти отсюда, как хотят вернуться в какой-нибудь час, когда были счастливы или были в безопасности. Странными и чудовищными чертами наделила его действия на этом пути сама его необычность, однако, если бы он являлся человеком, то этому нашлось бы прямое название – нравственная слепота. Его мысли открыты мне, как если бы я мог трогать и прослеживать до узловых точек линии его нейронов. Я не просил о подобной осведомлённости и о множестве людей и существ, которые сделались знакомы мне, как знакомы ему, с тою лишь разницей, что я видел их как бы в витринах музея. В самом деле, что мне до кабатчика, который не сохранил и притолоки из своего разрушенного дома, чтобы установить её в новом жилье, и разливает, и смешивает, и натирает стаканы теперь почти на краю мира с отравленным сердцем и неисполнимым желаньем?

В те дни я подумал о себе и поворотился в сторону решения <…>