Джек Линдсей. Подземный гром. I.

Мне хотелось возразить ему, указав, что в убеждениях Пакония, Сенеки и Лукана есть нечто ценное, тут дело не только в нечистой совести и в раздутом эгоизме. Но по обыкновению я не нашел подходящих слов и боялся исказить свою мысль неловкими выражениями. Я только спросил:

- Ты думаешь, слово свобода не имеет значения?

- Я считаю, что оно имеет много значений, даже чересчур.

- Но никакого особого значения.

- Если я раб или наемник, я несвободен, ибо не могу располагать своим временем. Если я без гроша, я не могу набить себе брюхо — и опять же несвободен. Если я болен, то не могу взять к себе в постель Тайсарион — и это ограничивает мою свободу.

Она кивнула с серьезным видом.

- Так оно и есть.

- Свобода располагать своим временем, пить и есть что нравится, и предаваться любви — это главное.

- И говорить то, что ты думаешь?

- Подобно большинству людей, я не так уж много думаю об этом. А то, о чем думаю, я ухитряюсь высказать почти полностью и без искажений.

- И у тебя нет желания участвовать в политике государства?

- Я не вижу никакой политики. Я усматриваю, с одной стороны, борьбу честолюбий и расхищение государственной казны. Мне хотелось бы, чтобы с этим было покончено, но участвовать в подобных действиях — слуга по­корный! Закон слаб и изобилует лазейками, хотя по временам и карает какого-нибудь преступника; с другой стороны, я вижу, что существует ряд настоятельных потребностей, ускользающих от всякого надзора.

- Итак, ты считаешь, что невозможно изменить положение вещей?

- Вероятно, многое можно, но я склонен думать, что в конечном счете любые изменения приведут к тем же результатам.

{Kylux} lυrĸ

Александр Блок. Из писем матери. VIII

29 июля 1912 г.

Вечером в тот же день пришел ***, как всегда некстати, и, сняв пиджак, по случаю жары, долго мучил меня разговорами. Последним усилием воли я безмолвно запретил ему снять воротник и галстух, которые он уже начал снимать около полуночи.

С тех пор не было еще никого. Столяр не несет полок. Я сижу в нерешительности, ничего не делаю, устал от жары. Моя комната очень красива. Каждую ночь здесь большие пожары, вчера над Невой было огромное зарево и лучи прожекторов, очевидно с «Кондэ».

Господь с тобой.

hate you more

bury my heart underneath these trees

Александр Блок. Из писем матери. VII

8 января к вечеру.

Мама, сегодня я чувствую себя гораздо лучше и почему-то веселее. Мож. быть потому, что я сидел весь день за работой почти один, «с докладами» приходили мало, я пил чай и писал. Бронхит проходит, я все время принимаю лекарство, сделанное для меня земврачихой, посещающей меня (прикомандирована к нам). Очень хорошее средство: вместе взболтаны нашатырно-анисовые капли, ипекакуана и тиокол.

Нас скоро переведут поблизости, слухи были, теперь, кажется, оправдываются. Пиши пока по старому адресу, во всяк, случае, это будет тут же. Ничего не имею против, даже доволен.

Сейчас жду, пока уйдут из гостиной рядом княжеские гости, лопочущие по-польски, и прошмыгну играть в шахматы к начальнику.<…>

⧭

Kylux Faded

KYLUX || Friction

Смотри!

Зверь из Бездны

Александр Блок. Из писем матери. VI

21 августа 1916 г.

Аэроплан кружится иногда над полем, желтеет; вокруг него — шрапнельные дымки, очень красиво. За лесом пулеметы щелкают. По всем дорогам ездят дозоры, вестовые, патрули, во всех деревнях и фольварках стоят войска. С поля виднеется Пинск, вроде града Китежа, — приподнятый над туманом — белый собор, красный костел, а посередине — поменьше — семинария. Один день — жара, так что не просыхаешь ни на минуту, особенно верхом. Другой день — сильная гроза, потом холодно, потом моросит. Очень крупные звезды, Б. Медвед. довольно низко на гориз., направо — Юпитер. Описать все это — выходит похоже на любую газетную корресп., так что в сущн. нельзя описать, в чем дело. На реке рядом работает землечерпалка, наш штаб хочет заводить катер для доставки нам припасов в распутицу. Телефон обык­новенно испорчен (вероятно, мальчишки на нем качаются). Начальник страшно ругается и очень много говорит о коменданте, расстрелах, повешеньи, каторге, порке и пр. К счатью (а иногда, м. б., и напрасно), не исполняет.

Александр Блок. Из писем матери. V.

16 июня 1916 г.

Мне лично занятно, что отношение Евагрия к демонам точно таково же, каково мое — к двойникам, например, в статье о символизме.

Вечный монашеский прием, как известно, — толковать тексты Св. Писания, опираясь на свой личный опыт. У меня очень странное впечатление от этого: тексты все до одного остаются мертвыми, а опыт — живой.

Александр Блок. Из писем матери. IV

15 июля утром.

Мама, я приехал кстати: в пятницу уже звонил ко мне Терещенко, приехавший на два дня; вчера днем он приехал ко мне, мы долго сидели, я читал ему оперу, которая ему понравилась, он сделал несколько замечаний, которые я приму к сведению. <…> Терещенко какой-то расстроенный и грустный, у него все больны и какие-то еще неприятности; это украшает его, согласно обычаям христианского мира, в котором вот уже 1912 лет людей украшают главным образом «неприятности».

Александр Блок. Из писем матери. III

18 сентября 19 г.

Вчера было очень хорошее впечатление в «Гамлете» Смотреть Александра Моисеи во второй раз уже значи­тельно хуже, чем в первый (он был Эдипом ). Однако он очень талантливый актер. Это — берлинский Качалов, только помоложе, и потому — менее развит. Впрочем, нужно иметь много такта, чтобы возбуждать недоумение в роли Гамлета всего два-три раза. Несколько мест у него было очень хороших, особенно одно: Гамлет спрашивает у Горацио, седая ли голова была у призрака. «Нет, отвечает Горацио, серебристо-черная, как при жизни». Тогда Моисеи отворачивается и тихо плачет.

Офелия была очень милая, акварельная. Великолепный актер играл короля, такого короля в «Гамлете» я вижу в первый раз. Он был как две капли воды похож на Мартына, и это оказалось очень подходящим. Были хороши и Полоний, и Горацио, и Розенкранц, и Гильденштерн, и Фортинбрас и королева, и Лаерт, при всей неловкости положения этих последних. Я сидел в первом ряду и особенно почувствовал холод со сцены, когда поднялся занавес и Марцелл стал греться у костра в серой темноте зимней ночи на фоне темного неба. Горацио пришел и сказал, что он только «Ein Stuck Horatio» а Гамлет пришел в теплой шубе — все это очень хорошо.

Ужасно много разговаривает Гамлет, вчера это мне было не совсем приятно, хотя это естественный процесс творчества и английского и нашего Шекспира: все благородство молчания и аристократизм его они переселяют женщин — и Офелия и Софья молчаливы; оттого приходится болтать принцам — Гамлету и Чацкому, как страдательным лицам; но я предпочел бы, чтобы и они бы несколько «воздержаннее на язык». Оба ужасно либеральничают и этим угождают публике, которая того не стоит.

Немецкая публика, впрочем, лучше русской: слушает и кое-что понимает: известной части, конечно, кажется очень смешным Полоний; кроме того, толстая дама, сидевшая рядом со мной, сильно икала после обеда; но все это не особенно мешало мне: у немецкой буржуазии не такие заплеванные и заклейменные лица, как у русской. Были и Моиссиевские барышни с прическами модерн, и все московско-берлинское, весьма знакомое. Рейнгардт, будучи немецким Станиславским, придумал очень хороший стрекочущий звук при появлении тени: не то петухи вдали, а впрочем — неизвестно что, как всегда бывает в этих случаях.

Буду ждать от тебя письма в Петерб.

Господь с тобой.

Саша.

Мне очень неприятно, что я не привезу никому ни одного подарка. Я тщетно торчал у всех магазинов в Париже, в Берлине и во всех больших городах, но, по-моему, в Европе продают исключительно всякую безвкусную дрянь или же полезные и солидные подштанники, клистиры и т. п., которых не принято дарить.

Гамлет подарил Офелии такую отчаянную дрянь (по-видимому, альбом с видами Эльсинора), что ему пришлось притвориться, будто он ей никогда ничего не дарил.

Целую тетю и Франца и хочу их видеть.

Александр Блок. Из писем матери. II

14 февраля 1911 г.

Мама, у меня эти два дня, что я не писал тебе, были очень полные. 12-го вечером пришел Чулков, мы пошли с ним в цирк. Пришел, конечно, как всегда, в решительную минуту. Перед его звонком у меня начались какие-то острые мысли, и я сел писать письмо Метнеру — с отказом от издания моих книг в «Мусагете». Письма этого, впрочем, я до сих пор не послал — м. б., и не пошлю, — описать, почему так думал, не могу.

Вечером с Чулковым вернулись и пили чай. Когда он уходил, я почувствовал вдруг, что он бесконечно несчастен и болен, и мне стало остро жаль его. После его ухода опять писал и читал. Потом — без конца не мог заснуть и тосковал, как давно не бывало (от 3-х до 5-ти час. ночи на 13 февраля. Не чувствовала ли ты себя скверно?). Утром все прошло, но я вдруг решил искать себе отдельную квартиру <…>

Александр Блок. Из писем матери. I.

21 декабря 1906 г.

Обыски настолько повальные, что к нам, я думаю, придут скоро. Но не найдут ничего, только выворотят все и, м. б., украдут ложки, как бывает иногда. После этого я Столыпину не буду подавать руки.