Ж.-П. Сартр, Бодлер

Для всякого ребенка его родители — Боги; их дела и суждения воспринимаются им как нечто абсолютное; они воплощают Мировой Разум, закон, смысл и цельсамого мироздания. Когда эти божественные существа останавливают на ребенке свой взгляд, то оказывается, что в нем — сокровенное оправдание всего его существования, придающее ему определенность и его освящающее; ведь если богам не дано ошибаться, то, значит, ребенок именно таков, каким они его видят. В его душе не возникает ни колебаний, ни сомнений; разумеется, сам он не способен уловить ничего, кроме неясной смены собственных настроений, однако Боги на то и Боги, чтобы быть хранителями его вечной сущности; он знает, что хотя ему и не дано познать эту сущность,она есть, знает, что истина о нем заключается не в том, что он способен сам знать о себе, но таится вот в этих широко раскрытых, таких страшных и таких ласковых глазах, обращенных прямо на него. Он — истая сущность среди других столь же истых сущностей,и, стало быть, у него есть свое место в мире — абсолютное место в абсолютном мире. Этот мир обладает полнотой, в нем все справедливо, и все, что в нем есть, с необходимостью должно было быть. Бодлер всю жизнь с тоской вспоминал о той любви, которую ему довелось испытать в райских кущах своего детства. Гениальность он так и определил: «добровольный возврат в детство». «Ребенок все видит словно впервые,— так, будто он находится в состоянии непрекращающегося опьянения».

Бодлер, к сожалению, забывает сказать, что опьянение это совершенно особого свойства. Спору нет, для ребенка и вправду все внове, однако то, что ново для него, уже было увидено, поименовано и подвергнуто классификации другими людьми; на любом предмете, предстающем детскому взору, словно бы наклеена этикетка; он внушает бесконечное доверие и выглядит неколебимо надежным именно потому, что на немзапечатлелся взгляд взрослых. Ребенку ведь не приходится открывать неведомые края и страны, он всего лишь листает альбом с картинками, рассматривает гербарий, прохаживается по уже освоенным владениям, словно собственник. Вот по этой-то абсолютной защищенности, которую способно дать только детство, Бодлер и тоскует.

Драма начинается в тот момент, когда ребенок взрослеет и, став выше родителей,пытается заглянуть им через плечо. И что же? за их спиной он не обнаруживает ничего: переросши родителей и, возможно даже, решившись подвергнуть их объективирующему суду, он узнает о существовании своей собственной трансцендентности. Отец и мать словно бы уменьшились в росте, их существование стало не таким важным, не таким значительным — неоправданным и не подлежащим оправданию; их царственные мысли, некогда отражавшие смысл мироздания, оказались низведены до уровня мнений, изменчивых настроений, а это означает, что весь мир ребенку придется строить заново, что вещи сдвинулись со своих мест, и само их расположение потеряло несомненную очевидность; поскольку же они перестали быть объектами Божественного Разума, поскольку взгляд, обращенный на них, превратился в крошечный огонек среди множества других таких же огоньков, постольку ребенок утрачивает свою сущность и свою истинность; неожиданно оказывается, что те смутные настроения и неясные мысли, которые он принимал за беспорядочные отсветыметафизической реальности, на самом деле являются единственным способом его существования. Жизненные обязанности, ритуалы, конкретные и строго определенные обязательства — все это разом куда-то исчезает.

Неоправданный, не подлежащий оправданию, ребенок вдруг узнает о своей страшной свободе. Ему надлежит все начать заново, возникнуть в одиночестве из небытия. Вот этого-то Бодлер и не хочет, не хочет ни за что на свете. Родители для него — все те же кумиры, пусть ненавистные, но кумиры. Он не устанавливает по отношению к ним критической дистанции, но испытывает чувство озлобленности. Поэтому взыскуемая иминаковость не имеет ничего общего с тем чувством метафизического одиночества, которое является уделом любого из нас. В самом деле, закон одиночества можно было бы сформулировать так: ни один человек не в силах переложить на других людей бремя, связанное с оправданием его существования. Однако именно это приводит Бодлера в ужас. Мысль об одиночестве вызывает у него панику. В письмах к матери он несчетное множество раз заговаривает о «жестоком», «отчаянном» одиночестве.

записки Ф. Ницше, весна-осень 1881

11[23]. NB! Любить науку, не думая о ее полезности. Но, возможно, она является средством сделать из человека художника в неслыханном смысле! До сих пор она должна была служить. — Серия прекрасных экспериментов — это одно из высших театральных удовольствий.

… люди, воспринимавшие все совершенно по-иному: расстояние, свет, краски и т. д., — были оттеснены в сторону и имели мало возможностей для размножения. Этот иной способ восприятия на протяжении тысячелетий, скорее всего, воспринимался как «помешательство», его избегали. Человек переставал себя понимать, он бросал «исключения» умирать на обочине. С момента появления всего органического существовала чудовищная жестокость, отторгавшая все, что «воспринимало по-иному». —Наука, по-видимому, лишь продолжение этого процесса отторжения, она возможно только тогда, когда признает «нормального человека высшим «мерилом», для сохранения которого следует употребить все средства! — Мы живем среди остатков восприятий наших далеких предков — словно среди окаменелостей чувств. Они творили и фантазировали, но решение о том, имеют ли эти творения право на жизнь, принимались в зависимости от опыта: можно ли было с ним жить или же люди гибли вместе с ними. Заблуждения или истины — если бытолько была возможно жизнь с ними! Со временем образовалась непроницаемая сеть! Мы появляемся на свет уже запутавшимися в ней, и даже наука не освобождает нас.

11[155]. Мы никогда не ощущаем одновременности, но всегда лишь последовательность. Пространство и человеческие законы пространства предполагают реальность образов, форм, веществ и их долговечность, т. е. наше пространство существует в вымышленном мире. О пространстве же, принадлежащем к вечному течению вещей, нам ничего не известно.

11[156]. Наука в сущности призвана определить, как человек — не индивидуум — относится ко всем вещам и к себе самому, т. е. исключить идиосинкразию отдельных личностей и групп и зафиксировать неизменное положение вещей. Познается не истина, а человек, причем во все времена, в которые он существует. То есть конструируется некий фантом, все постоянно находятся в поисках предмета,, в отношении которого необходимо прийти к согласию, потому как это свойственно человеческой сущности. При этом выяснилось, что бесчисленное множество предметов было неважно, хотя долгое время полагали обратное, и что с установлением существенного не было доказано ничего для реальности, лишь только то, что существование человека до сих пор зависело от веры в эту «реальность» (тело, долговечность вещества и т. д.). Тем самым наука лишь продолжает процесс, сформировавший суть вида, — стремление превратить веру в определенные вещи в явление эндемическое, а неверующих отторгнуть и оставить умирать. Достигнутая таким образом схожестьвосприятия (ощущение пространства, времени, больших и малых размеров) превратилась в условие существования вида, но с истиной это не имеет ничего общего. «Безумец», идиосинкразия служат доказательством не ложности представления, а его аномальности; с подобным представлением толпа не может жить.