Дивное создание

Дневник Веры Сергеевны Аксаковой

Воротились наши девушки от Троицы, ходили Богу молиться, а, между тем, и насмотрелись вдоволь на государя и государыню и всех князей, княгинь и принцев. Государыня, как они рассказывают, плакала, как потерянная; народ говорит, что она плачет оттого, что провожает государя на войну; государь тоже очень печален. Они приехали вместе и ходили везде под ручку. Везде молились усердно, со слезами. Когда государь шел между народом, то просил всех не кричать громко. «Тише, тише». Народ говорит: «ему не нравится, что мы кричим не складно, не по-солдатски». Тут был один раненый солдат из Севастополя, государь расспрашивал его долго, дал ему денег и куда-то его велел поместить. Наследник, очень небольшой, худенький мальчик, разговаривал с солдатами. «Послужите моему папаше, вы, хотя стары, но нечего делать, некому взяться, теперь скоро кончится вой­на». Я передаю рассказы девушек. После уже услыхали мы, что они между собой рассказывали: «Вот и государь на всех не угодит, народ его так и пушит, пушит. Вот, говорят, Севастополь отдал — приехал Богу молиться». Они нам не хотели и рассказывать этого. Поразительно это явление, оно меня обдало каким-то ужасом, страшный приговор. Он молится, плачет, а народ немилосердно произносит ему суд, как бы не благословляя его молитвы. Несчастный государь! Страшно, что-то роковое преследует его. Господи, помилуй нас! Государыня Мария Александровна одета чрезвычайно просто, государыня Александра Федоровна с седыми локонами. По отъезде государя с женой Александра Федоровна служила в соборе панихиду по Николае Павловиче, велено было растворить все двери, впустить простой народ, раздать всем свечи, так что и вне церкви стояли и молились.

Их столько наехало к Троице, что должно было занять квартиры ректора, и инспектора и т.д. Говорят, новый двор отличается не только отсутствием роскоши, но и расчетливостью; все хорошо, потому что слишком много даром тратилось денег, но не дай Бог скупости — это нехорошо.

И.-В. Гёте. Поэзия и правда. IX

Нам, тунеядцам, ежедневно бросался в глаза проект украшения города, начинавший самым необычайным образом переходить от чертежей и планов в область действительности. Интендант Гайо задался целью перестроить угловатые и неравномерные переулки Страсбурга и создать солидный, красивый город, расположенный по правильным линиям. Блондель, парижский архитектор, начертил для этого проект, по которому сто сорок домовладельцев выигрывали пространство, восемьдесят теряли, а прочие оставались в прежнем положении. Этот план был принят, но должен был не сразу приводиться в исполнение, а исполняться лишь постепенно с течением времени, причем город довольно странным образом колебался между законченною формою и бесформенностью. Если, например, надлежало выпрямить дугообразную сторону улицы, то первый желающий перестроить свой дом передвигался на новую линию, за ним мог перемещаться его ближайший сосед, а мог и владелец третьего или четвертого от него дома, причем благодаря этим выступам получались самые неуклюжие углубления в качестве передних дворов домов, оставшихся позади. Применять какое-либо насилие никто не собирался, но без принуждения дело тоже не подвигалось; поэтому никто не имел права что-нибудь исправлять или чинить в своем осужденном, ради украшения улицы, доме. Все эти странные случайные несообразности давали нам, праздношатаям, желанный повод для насмешек и для предложений ускорить или улучшить то или другое, в духе Бериша, а также для выражения всевозможных сомнений, как будто каждое новое строение наводило нас на новые мысли. Насколько удачно с течением времени осуществился этот проект, я не могу сказать.

И.-В. Гёте. Поэзия и правда. VIII

Другое несколько более человечное и в данный момент гораздо более полезное для моего образования занятие состояло в просмотре писем, которые я писал к родным из Лейпцига. Ничто более не способствует нашему суждению о самих себе, как если мы снова видим перед собою то, что исходило от нас несколько лет тому назад, так что мы можем рассматривать себя со стороны. Но, конечно, я был тогда еще слишком молод и слишком близок к той эпохе, к которой относились эти бумаги. Вообще, так как в молодости трудно удержаться от некоторого самодовольного самомнения, то последнее выражается особенно в том, что сам себя презираешь за недавнее прошлое. Замечая мало-помалу, что то, что мы считали хорошим и превосходным в себе и других, не выдерживает критики, мы считаем лучшим выходом из этого затруднения полное отрицание того, чего нельзя спасти. Так случилось и со мной: как в Лейпциге я научился мало-помалу презирать свои труды детства, так теперь мне казалась ничтожной моя университетская деятельность, причем я не замечал ее высокой ценности для меня уже потому, что она подняла меня на высшую ступень созерцания и понима­ния. Отец мой тщательно собрал и переплел мои письма как к нему, так и к сестре; он даже внимательно прокорректировал их, исправив ошибки правописания и язык. Что мне особенно бросилось в глаза в этих письмах, была их внешность; я ужаснулся невероятной небрежности почерка за период от октября 1765 года до половины следующего января. Затем с половины марта появилось совершенно спокойное, правильное письмо, каким я пользовался при соискании наград. Мое удивление вызвало во мне благодарность доброму Геллерту, который, как я вспомнил теперь, внушал нам, что наш священный долг при задачах, которые мы готовили, обращать внимание на почерк еще более, чем на слог. Он повторял это каждый раз, когда ему попадалась на глаза кое-как нацарапанная рукопись; он говорил даже несколько раз, что охотно сделал бы красивый почерк своих учеников главною целью своего преподавания, тем более что, как он заметил, хороший почерк влечет за собой и хороший слог.

И.-В. Гёте. Поэзия и правда. VII

Но еще ранее этого меня привлекали к себе глубокие и серьезные волнения жизни. По поводу моей истории с Гретхен и последствий ее я равно увидел те странные, запутанные подземные ходы, которыми подрыто граж­данское общество. Религия, обычай, закон, сословия, от­ношения людей, привычки — всё это составляет только поверхность городской жизни. Улицы, обставленные ве­ликолепными домами, содержатся чисто, и каждый ведет себя там довольно прилично; но внутри нередко все это бывает тем безобразнее, и гладкая внешность, как слабая штукатурка, прикрывает часто дряблые стены, которые ночью внезапно рушатся и производят тем более ужасное действие, что все это разражается среди всеобщего мира. Сколько я видел близких и чужих семейств, погибших или едва влачащих существование на краю гибели, вследствие банкротств, расторжения браков, нравственного падения дочерей, убийств, домовых краж, отравлений; сколько раз я, при всей своей молодости, подавал в таких случаях руку помощи и спасения. Так как моя откровенность вызвала доверие и было известно, что я умею хранить тайны, а де­ятельность моя не боялась никаких жертв и охотнее всего проявлялась в самых опасных случаях, то я часто был в со­стоянии оказать посредничество, замять дело, отвратить грозу и т.п.; при этом, конечно, мне приходилось испы­тывать много обидного и унизительного для меня и для других. Чтобы отделаться от этих тяжелых впечатлений, я набросал несколько пьес и написал экспозицию боль­шей части из них. Но так как сплетение событий каждый раз приводило к чему-нибудь страшному и все эти пьесы грозили трагическим концом, то я их одну за другою уни­чтожил. Из них была окончена только одна — «Совинов-ники», веселый и забавный характер которой сопровож­дается как будто чем-то жутким на мрачном фоне семей­ной жизни, так что на сцене она в общем пугает, а в частностях забавляет. Резко выраженные противозакон­ные действия оскорбляют эстетическое и моральное чув­ство, вследствие чего пьеса эта не могла найти доступа на немецкую сцену, хотя подражания ей, державшиеся вдали от этих подводных камней, были приняты с одобрением.

Впрочем, обе эти пьесы написаны с более высокой точ­ки зрения, чего я сам не сознавал: они указывают на осто­рожную терпимость при моральном вменении и в несколь­ко грубоватой и резкой форме высказывают высокохри­стианское изречение: кто чувствует себя безгрешным, пусть бросит первый камень.

И.-В. Гёте. Поэзия и правда. VI

<…> дети очень удивляются и увлекаются самыми прилежными расследо­ваниями, как только им становится несколько подозри­тельно то, что они до сих пор безусловно чтили. Мне ста­ло совершенно понятно бесплодное раздражение честных людей в споре с теми, которых партии склоняют в свою сторону или даже подкупают; каждую несправедливость я безмерно ненавидел: ведь все дети — ригористы в обла­сти морали. Отец мой, имевший отношение к городским делам лишь в качестве частного человека, в раздражении очень резко выражался о разных неудачах. И разве я не видел, как он после долгого учения, усилий, путешествий, многосторонне образовав себя, вел в конце концов в сво­ем доме уединенную жизнь, какой я вовсе не мог себе пожелать? Все это вместе лежало на моей душе ужасным бременем, освободиться от которого казалось мне воз­можным только тогда, когда я придумаю для себя план жизни, совершенно отличный от предусмотренного для меня. Я отбросил мысль об юридических занятиях и по­святил себя исключительно языкам, древностям, истории и всему, что возникает из этого.

И.-В. Гёте. Поэзия и правда. V

Но если такие листки сами по себе могли иметь для меня кое-какой интерес, то они обязаны этим своим пре­имуществом участию и вниманию моего отца. Узнав от моего воспитателя, что я мало-помалу прихожу в себя и в особенности страстно занялся рисованием с натуры, отец мой был очень доволен этим отчасти потому, что сам очень высоко ценил рисование и живопись, а отчасти вследствие того, что Зеекатц не раз высказывал ему свое сожаление, что меня не предназначают в живописцы. Но тут особенности отца и сына вновь пришли в столкнове­ние. Для меня было почти невозможно употреблять для своих рисунков хорошую, белую, почти совершенно чис­тую бумагу; старые, даже исписанные с одной стороны листы нравились мне более всего, как будто именно мое неумение боялось пробного камня чистого белого фона. Таким образом, ни один рисунок не был закончен; а как мне хотелось бы произвести целое, которое я видел гла­зами, но не мог схватить или изобразить какую-нибудь подробность, которую я замечал, но проследить которую у меня не было ни умения, ни терпения. Право, и в этом отношении можно было подивиться педагогике моего отца. Он доброжелательно расспрашивал о моих попыт­ках и проводил линии на каждом недоконченном наброс­ке, желая заставить этим меня быть точным и аккуратным; неправильные листки он обрезывал как следует и тем положил начало коллекции, которая должна была впо­следствии радовать его успехами сына. Поэтому ему ни­сколько не было неприятно, что мой неспокойный, непо­стоянный характер заставлял меня блуждать по окрестно­стям; напротив, он был доволен, когда я приносил ка­кую-нибудь тетрадь, на которой он мог упражнять свое терпение и как-либо подкреплять свои надежды. <…> Все это путешествие, от которого отец мой ожидал це­лого ряда рисунков, было бы почти бесплодно, ибо сколь­ко понимания, сколько таланта, сколько и опытности нужно для того, чтобы охватить большой и широкий ланд­шафт в виде картины. <…> К сожа­лению, я взял с собою опять только самую плохую бумагу для набросков и некстати соединил по несколько рисунков на одном листке; но мой учитель — отец — не смутился этим: он разрезал листки, поручил переплетчику наклеить подходящие из них, очертил отдельные листки линиями и тем заставил меня провести очертание отдельных гор до края и заполнить передний план растительностью и кам­нями. Если его добросовестные усилия не могли развить во мне таланта, то все же эта черта его любви к порядку имела на меня тайное влияние, которое позднее живо вы­разилось в различных формах.

И.-В. Гёте. Поэзия и правда. IV

Но и более мирные побуждения приводили меня по временам в город. Отец мой рано приучил меня исполнять для него разные мелкие поручения. В особенности часто он поручал мне торопить ремесленников, которые обык­новенно слишком долго задерживали исполнение его заказов, так как он желал, чтобы все было сработано особенно аккуратно, а уплачивая деньги, немедленно сбавлял цену. Вследствие этого я перебывал почти во всех мастерских, и так как мне прирождено было стремление входить в положение других людей, испытывать всевозможные условия человеческого существования и с удовольствием принимать участие в них, то я провел при исполнении таких поручений много приятных часов, изучил образ действий каждого ремесленника, познакомился с радостью и горем, тяжелыми и светлыми сторонами, составляющими необходимые условия того или другого образа жизни. Таким образом я сблизился с этим деятельным клас­сом, стоящим между высшими и низшими сословиями, ибо если на одной стороне стоят люди, занимающиеся простым и грубым производством, а на другой те, которые желают пользоваться чем-либо уже обработанным, то ремесленник своим умом и руками посредствует между ними, давая им возможность получить нечто друг от друга, и каждый по-своему удовлетворяет своим желаниям. Семейная жизнь при каждом роде ремесла, получающего от него свой особый вид и окраску, также была предметом моего безмолвного наблюдения, и таким образом во мне укрепилось представление о равенстве если не всех людей, то всех человеческих состояний, причем голый факт существования казался мне главным условием, а все прочее — безразличным и случайным.

<как же хорошо, когда можешь вернуться к себе, {начался сарказмв мир консъержей, личных шофёров, закрытых дворов. И спецраспределителей}>

И.-В. Гёте. Поэзия и правда. III

Мой душевный склад от природы был склонен к почтительности, нужно было большое потрясение для того, чтобы поколебать мою веру во что-нибудь почтенное. К несчастию, нам внушали добрые нравы и приличное поведение не ради нас самих, а ради людей; «что скажут люди» – повторялось нам постоянно, и я думал, что эти люди, должно быть, настоящие люди, которые умеют все оценить как должно. И вот теперь я испытывал противное. Величайшие и очевиднейшие заслуги порицались или встречались враждебно, величайшие подвиги если не отрицались, то, по крайней мере, искажались и умалялись, и такая гнусная несправедливость совершалась по отношению к тому единственному человеку, очевидно стоявшему выше своих современников, который ежедневно показывал и доказывал, что он может совершить. И это происходило не со стороны черни, но со стороны отличнейших людей, за каких я все-таки не мог не считать деда, бабушку и дядей. Что могут существовать партии, что и сам он принадлежал к партии, об этом мальчик не имел еще никакого понятия. <…> Как бы то ни было, уже тогда сознание партийной несправедливости было для мальчика очень неприятно и даже вредно, потому что он стал привыкать удаляться от любимых и уважаемых лиц.

И.-В. Гёте. Поэзия и правда. II

<…> я как юный обитатель большого города бросался туда и сюда, от одного предмета к другому, и посреди гражданского покоя и безопасности не было недостатка в самых ужасных явлениях. То наш домашний мир нарушался пожаром поблизости или по соседству, то город приходил на несколько недель в беспокойство вследствие открытия крупного преступления, за которым наступали розыск и наказание. Нам приходилось быть свидетелями различных экзекуций, и здесь стоит упомянуть, что однажды я присутствовал и при сожжении книги. Это было издание одного французского комического романа, который не касался политики, но нападал на религию и нравы, Было действительно нечто ужасное в этом зрелище казни безжизненного предмета. Связки книги трещали на огне и перемешивались вилами, чтобы пламя лучше пожирало их. Вскоре обгоревшие листы стали разлетаться вокруг, и толпа жадно их хватала. Мы также не успокоились, пока не поймали экземпляр, и таким образом многие доставили себе запрещенное удовольствие. Да, если автор был заинтересован в популяризации своего произведения, то он сам не мог бы лучше устроить это.

И.-В. Гёте. Поэзия и правда. I

<…> у моего отца явилась новая забота, чтобы английский язык стал как следует в ряду других занятий языками. Я должен признаться, что мне становилось все тягостнее брать темы для своих работ то из одной, то из другой грамматики или хрестоматии, то из одного, то из другого автора, и таким образом раздроблять по урокам свои занятия разными предметами. Поэтому я пришел к мысли делать все это зараз и придумал роман, в котором шесть или семь братьев и сестер, удаленных друг от друга и рассеянных по свету, поочередно сообщали друг другу известия о своем положении и своих ощущениях. Старший брат дает на хорошем немецком языке отчет обо всех предметах и событиях своего путешествия. Сестра женским слогом, с многочисленными точками, в коротких предложениях — приблизительно в том роде, как впоследствии был написан «Зигварт», — отвечает то ему, то другим членам семьи все, что она может рассказать частью о домашних обстоятельствах, частью о своих сердечных делах. Один из братьев занимается богословием и пишет выдержанной латынью, присоединяя иногда постскриптум по-гречески. Другому брату, служащему при торговле в Гамбурге, выпала на долю, конечно, английская корреспонденция, а младшему, живущему в Марселе, — французская. Для итальянского языка нашелся музыкант, совершающий свое первое путешествие по свету; а самый младший брат, нечто вроде наивно-нахального птенца, не владея другими языками, избрал немецко-еврейский жаргон, своими ужасными каракулями приводит в ужас прочих и смешит своею выдумкою родителей.

Для этой причудливой формы я приискал содержание, изучив географию тех местностей, где жили мои герои, и придумал разные человеческие дела, соответствующие характеру действующих лиц и их занятиям, для оживления сухого описания местностей. Вследствие всего этого тетради моих упражнений сделались значительно объемистее; отец был более доволен, а мне стало более заметно, чего мне недоставало по части сведений и умения.