Короче говоря, я вижу на
нашем примере, что человеческие сообщества складываются и держатся, чего бы это
ни стоило. Куда бы людей ни загнать, они, теснясь и толкаясь, в конце концов
как-то устраиваются и размещаются, подобно тому, как разрозненные предметы,
сунутые кое-как, без всякого порядка, в карман, сами собой находят способ
соединиться и уложиться друг возле друга, и притом иногда лучше, чем если бы их
уложили туда даже наиболее искусные руки. Царь Филипп собрал однажды толпу
самых дурных и неисправимых людей, каких только смог разыскать, и поселил их в
построенном для них городе, которому присвоил соответствующее название.
Полагаю, что и они из самих своих пороков создали политическое объединение, а
также целесообразно устроенное и справедливое общество.
Предо мной не
какое-нибудь единичное злодеяние, не три и не сотня, предо мной повсеместно
распространенные, находящие всеобщее одобрение нравы, настолько чудовищные по
своей бесчеловечности и в особенности бесчестности, — а для меня это наихудший
из всех пороков, — что я не могу думать о них без содрогания, и все же я
любуюсь ими, пожалуй, не меньше, чем ненавижу их. Эти из ряда вон выходящие
злодеяния в такой же мере отмечены печатью душевной мощи и непреклонности, как
и печатью развращенности и заблуждений. Нужда обтесывает людей и сгоняет их
вместе. Эта случайно собравшаяся орда сплачивается в дальнейшем законами; ведь
бывали среди подобных орд и такие свирепые, что никакое человеческое
воображение не в силах измыслить что-либо похожее, и тем не менее иным из них
удавалось обеспечить себе здоровое и длительное существование, так что
потягаться с ними было бы впору разве что государствам, которые были бы созданы
гением Платона и Аристотеля.
И, конечно, все описания
придуманных из головы государств — не более чем смехотворная блажь, непригодная
для практического осуществления. Ожесточенные и бесконечные споры о наилучшей
форме общественного устройства и о началах, способных нас спаять воедино,
являются спорами, полезными только в качестве упражнения нашей мысли; они
служат тому же, чему служат многие темы, используемые в различных науках;
приобретая существенность и значительность в пылу диспута, они вне него
лишаются всякой жизненности. Такое идеальное государство можно было бы основать
в Новом Свете, но мы и там имели бы дело с людьми, уже связанными и
сформированными теми или иными обычаями; ведь мы не творим людей, как Пирра или
как Кадм. И если бы мы добились каким-либо способом права исправлять и
перевоспитывать этих людей, все равно мы не могли бы вывернуть их наизнанку так,
чтобы не разрушить всего. Солона как-то спросили, наилучшие ли законы он
установил для афинян. «Да, — сказал он в ответ, — наилучшие из тех, каким они
согласились бы подчиняться».
Варрон приводит в свое
извинение следующее: если бы он первым писал о религии, он высказал бы о ней
все, что думает; но раз она принята всеми и ей присущи определенные формы, он
будет о ней скорее согласно обычаю, чем следуя своим естественным побуждениям.
Не только
предположительно, но и на деле лучшее государственное устройство для любого
народа — это то, которое сохранило его как целое. Особенности и основные
достоинства этого государственного устройства зависят от породивших его
обычаев. Мы всегда с большой охотой сетуем на условия, в которых живем. И все же
я держусь того мнения, что жаждать власти немногих в государстве, где правит
народ, или стремиться в монархическом государстве к иному виду правления — это
преступление и безумие. «Уклад своей страны обязан ты любить: Чти короля, когда
он у кормила, Республику, когда в народе сила, Раз выпало тебе под ними жить». Это
сказано нашим славным господином Пибраком, которого мы только что потеряли,
человеком высокого духа, здравых воззрений, безупречного образа жизни. Эта
утрата, как и одновременно постигшая нас утрата господина де Фуа, весьма
чувствительны для нашей короны. Не знаю, можно ли найти в целой Франции еще
такую же пару, способную заменить в Королевском Совете двух этих гасконцев,
наделенных столь многочисленными талантами и столь преданных трону. Это были
разные, но одинаково высокие души, и для нашего века особенно редкие и
прекрасные, скроенные каждая на свой лад. Но кто же дал их нашему времени, их,
столь чуждых нашей испорченности и столь не приспособленных к нашим бурям?
Ничто не порождает в
государстве такой неразберихи, как вводимые новшества; всякие перемены выгодны
лишь бесправию и тирании. Когда какая-нибудь часть займет неподобающее ей
место, это дело легко поправимое; можно принимать меры и к тому, чтобы
повреждения или порча, естественные для любой вещи, не увели нас слишком далеко
от наших начал и основ. Но браться за переплавку такой громады и менять
фундамент такого огромного здания — значит уподобляться тем, кто, чтобы
подчистить, начисто стирает написанное, кто хочет устранить отдельные
недостатки, перевернув все на свете вверх тормашками, кто исцеляет болезни
посредством смерти, «Стремясь не столько к изменению существующего порядка,
сколько к его извращению». Мир сам себя не умеет лечить; он настолько
нетерпелив ко всему, что его мучает, что помышляет только о том, как бы
поскорее отделаться от недуга, не считаясь с ценой, которую необходимо за это
платить. Мы убедились на тысяче примеров, что средства, применяемые им самим,
обычно идут ему же во вред; избавиться от терзающей в данное мгновение боли
вовсе не значит окончательно выздороветь, если при этом общее состояние не
улучшилось.