Тяжелая материя не должна производить впечатление принуждения, она должна сама, добровольно подчиниться форме, во всяком случае, так должно казаться. <…> Само собой разумеется, что такая добровольность может быть применена в отношении нечеловеческой природы лишь по аналогии, но она дает точку отсчета для определения красоты и имеет решающее значение для прекрасной согласованности человека и окружающих его вещей. Для наглядности в качестве примера Шиллер обращается к одежде: Когда говорят, что человек хорошо одет? Когда ни свобода платья не нарушается телом, ни свобода тела — платьем <…> Если наряд нам слишком узок, то в ущерб платью на первый план выходит тело; если же он, наоборот, слишком широк, то за счет одежды теряется облик человеческого тела и оно превращается лишь в своего рода вешалку. Шиллер поступает достаточно смело, демонстрируя на этом, скорее случайном, примере свою модель эстетического сообщества: В этом эстетическом мире, ничего общего не имеющем с совершеннейшей платоновской республикой, и камзол на моем теле требует от меня уважения к его свободе, и, подобно стыдящемуся своего звания слуге, он просит меня не дать никому заметить, что он мне служит. Но за это он, reciprocе (обоюдно), обещает мне пользоваться своей свободой с такой умеренностью, что и моя свобода нисколько от этого не пострадает; и если оба сдержат слово, то весь свет скажет, что я одет прекрасно <…>

У серьезности инстинктов — сексуальности, агрессии — и у страхов перед смертью, болезнью и гибелью взято нечто от их принудительной, лишающей свободы силы. Сексуальность серьезна, принудительна; загнанный своей сексуальностью человек несвободен. Он — жертва своего желания. В сексуальности мы всецело принадлежим царству жи­вотных, ничто не отличает нас от шимпанзе. Только в эротической игре сексуальность очеловечивается. Эротика наделена игрой, можно сказать, испокон веков. Эротика держит страсть на расстоянии, она играет с нею. Культура есть вообще спектакль из дистанций и отсрочек. То, что в нас является природой, культура удерживает на длинном поводке готовности. Эротика инсценирует игру с дистанциями. Человек играет также и со страстью другого, и, если это удается, партнеры вза­имно играют друг с другом. Поэтому утаивание, лукавство, вкус и ирония существуют в игре, и благодаря им возникают следующие чудесные удвоения: человек наслаждается наслаждением, чувствует чувства, влюбляется в состояние влюбленности; человек одновременно актер и зритель. Только подобного рода игра создает утонченное усиление чувств, в то время как страсть в своем удовлетворении угасает и тем самым гибельно стремится к мертвой точке: post coitum animal triste. Эротика — многозначна, сексуальность — тавтологична. На примере эротики можно изучить, как свобода вступает в игру, если удается играть с неизбежностью природного начала. Игра открывает пространство свободы. Мы настолько свободны, что можем также играть с реальной опасностью. Культура есть великая попытка преобразовать в игру угрожающие или же — как в случае с сексуальностью — всего лишь навязчивые серьезные события <…>

Выписано из книги Шиллер, или Открытие немецкого идеализма Рюдигера Сафрански. Я не знаю было ли это мыслями самого Шиллера, но мне понравилось и я хочу показать.