Он замирает, словно разом вмёрз в лёд, с раскрытыми и незрячими глазами. Они смотрят на нас, и я чувствую, что меня оставили объясняться, и мне предстоит узнать, как опекуны принимают на себя вины безумного подопечного. Но они разворачиваются и уходят.

Я зачем-то знаю теперь, что он в самом деле хочет уйти – он ищет путь в то место, которое я склонен был назвать «дом». Он хочет туда, это не епитимья и не обет – он хочет уйти отсюда, как хотят вернуться в какой-нибудь час, когда были счастливы или были в безопасности. Странными и чудовищными чертами наделила его действия на этом пути сама его необычность, однако, если бы он являлся человеком, то этому нашлось бы прямое название – нравственная слепота. Его мысли открыты мне, как если бы я мог трогать и прослеживать до узловых точек линии его нейронов. Я не просил о подобной осведомлённости и о множестве людей и существ, которые сделались знакомы мне, как знакомы ему, с тою лишь разницей, что я видел их как бы в витринах музея. В самом деле, что мне до кабатчика, который не сохранил и притолоки из своего разрушенного дома, чтобы установить её в новом жилье, и разливает, и смешивает, и натирает стаканы теперь почти на краю мира с отравленным сердцем и неисполнимым желаньем?

В те дни я подумал о себе и поворотился в сторону решения <…>