Этот продолговатый салон был меблирован не только во вкусе, но и подлинной утварью бюргерского ампира; между окнами висели высокие прямоугольники зеркал в гладких золотых рамах, а степенно окостенелые стулья стояли у самых стен, отчего казалось, что пустой пол затопил комнату тёмным блеском своих квадратов и наполнил мелкий бассейн, в который не сразу решишься ступить ногой. На краю этой строгой неуютности салона, – ибо кабинет, где Ульрих расположился в первое утро, так и остался за ним, – приблизительно там, где в угловой нише суровой колонной стояла печь с вазой на оголовке (и единственным подсвечником точно на осевой линии, на выступе, который обегал печь на высоте бёдер), устроила себе персональный полуостров Агата. Она велела поставить там оттоманку, а рядом постелила ковёр, чьи старые красно-синие краски вместе с турецким узором дивана, повторяющимся бессмысленно-бесконечно, были сластолюбивым вызовом нежной серости и спокойной неуловимости очертаний, прижившимся в этой комнате по воле предков. Ещё оскорбляла она эту дисциплинированную и благородную волю каким-то зелёным, крупнолистным растением высотой с человека, которое она сохранила от траурного убранства дома и вместе с кадкой поставила в головах в виде «сени», – напротив большого светлого торшера для удобного чтения лёжа, каковой на фоне классического ландшафта комнаты производил впечатление прожектора или антенны. Этот салон с клетчато-лепным потолком, пилястрами и шкафчиками-горками мало изменился за сто лет, потому что им редко пользовались и он никогда по-настоящему не бывал вовлечён в жизнь позднейших хозяев; возможно, во времена предков стены были обтянуты нежными тканями, а не окрашены, как теперь, светлой краской, и обивка стульев была, возможно, другая, но таким, как он выглядел сейчас, Агата помнила этот салон с детства и даже не знала, обставили ли его так её прадеды или чужие люди, ибо она выросла в этом доме и единственная памятная ей особенность этой комнаты состояла в том, что она всегда входила в неё с той робостью, какую прививают детям перед чем-то, что они легко могут сломать или испачкать.

(Человек без свойств)

«Человек, который не прилизывает старые стихи, а оставляет их в разорении полувыветрившегося смысла, совершенно схож с тем, кто не станет приставлять древней безносой статуе новый мраморный нос, – думал он. – Это можно назвать чувством стиля, но это не чувство стиля. И это вовсе не человек с настолько живым воображением, что отсутствие чего-то ему не мешает. Нет, это скорее человек, который вообще не придаёт значения цельности, а потому не требует и от своих чувств, чтобы они были «цельными». Она, наверно, и когда целовала, – заключил он из этого в неожиданном повороте мысли, – не теряла голову окончательно!» Ему сейчас показалось, что достаточно было услыхать это пламенное чтение сестры, чтобы узнать, что она никогда «не входит ни во что целиком», что она, как и он, человек «страстной нецельности».

Но когда Ульрих, вежливо стоя на своём, дал понять, что речь идёт о последней воле, атмосфера в комнате стала напряжённой, как в кабаке, когда все знают: сейчас под столом вынули нож и в следующий миг начнётся драка.

(Человек без свойств)