Он вдруг понял, кто был этот человек, и что он – кроме себя самого, – он испугался, он замер, стараясь не смотреть и не дышать. Свет рвался изнутри этого умирающего тела и кто-то другой, – не человек, населявший тело, не чашка Петри, –закричал во весь голос, используя его голосовые связки, и, наклонившись вперед, как будто высматривал что-то под ногами, пошёл на него. Гораздо глубже привитого ему послушания, зашевелился иной инстинкт, древний базовый инстинкт – «да не стой же ты столбом!» – он не успел, его схватило это чудовище, словно разом множество рук держало оно его,а в лицо его заглянул кто-то, всматривающийся сквозь мутнеющие хрусталики человека, который не причинил ему никакого вреда.
Он может позволить себе опоздать к столу – само течение дня
стабилизировало отклонения – он вцепился в это «однажды», и время его пошло по
кругу. В
продолжении часа, или недель, или лет шло оно по кругу? Он потерял ориентиры и – он так хотел, он с
этим согласился, он тянулся к этому и это призывал. И когда Иероним – сам он
выравнивал стопку бумаги, чтобы подрезать её в нужный размер – не прекращая
заглядывать в чернильницу, потому что туда угодило пушистое семя какого-то
растения, заполонявшего в это время года периметр дома, укореняясь в камнях
фундамента, – говорит ему: «Ты меняешься» – «Нет», возражает он. «Ты
сделался на голову выше, чем был. Ты вот до сюда мне достаёшь теперь» – тот
отрицательно крутит головой, даже не посмотрев – докуда. Он не хочет, чтобы его
вытаскивали из сформированных им укреплений.
И когда Франциск и его волк идут
разговаривать с господом в дюны – Франциск – разговаривать, а волк его сопровождает,
но Франциск всегда говорит «мы пошли» и волк бесхитростно рад тому, что
соучаствует, пусть даже не понимая вполне – в чём… в общем, Петепра
напрашивается идти с ними, нарушая сложившиеся в их группе представления о
приватности. Они шагают рядом, жмурясь на несомую ветром пыльцу, потому что
весна наступила, и Петепра, никак не соберётся с мыслями, чтобы заговорить. Он перебирает
в кармане штанов сунутую туда второпях стирательную резинку – Иероним уже
её ищет, и чувствует, как нисходит на него отрадный покой, и то, о чём он более
всего тревожился отступает и теряет жестокость мундштука у него в мозгу, и
вперёд выступает то, о чём следовало бы тревожиться на самом деле – таково
свойство Франциска, таково его могущество, одно из проявлений его могущества –
вместе с многочасовым зависанием между землёю и небесами, когда господь
беседовал с ним – Петепра не знал никого, кроме Франциска, кто удостаивался бы
таких бесед.
Я брожу вокруг них, точно маниак, жду
знака приблизиться изо дня в день. Мне есть что рассказать, но уста мои
запечатаны мною же и давно. Я не знаю, как приняться за дело. И в один из
тех часов, когда мне якобы нечем занять себя, я подсел за их стол и он
оторвался от своей работы. Он отставил перебирать обрезки листков бумаги и
папируса с записями – не сделав, впрочем, и попытки спрятать их, – я видел, что
они исписаны скорописью на языке, которого я не мог идентифицировать, вероятно
шифром. Сняв очки, он взглянул на меня и жестом пригласил присесть. Я
не знал, что он тот самый, который придёт – уже пришёл, поэтому мне
легко, потому что я не знаю. Мы говорили о заморских товарах, о
том, съедобны ли плоды заморских земель для жителей нашей части мира… о моей
коллекции марок и записей в гостевой книге… Всё собранное мною немо – так же как я, в свою
очередь, – безгласен. Будьте покойны, я не граблю путников, просто
стараюсь реже выходить из дому, чтобы не разминуться с кем следует, а мое
собрание – результат мен и подарков, никакой тёмной изнанки. Не
хочу выступать перед стариком в роли невежи, в роли того, кто разбирает вещи в опустевшем
доме, в доме, куда я не внёс ни камешка – жилище моё наполняется по сию
пору, – холостой ход, всё так, – выменянными реликвиями, но не радостью – ни радости,
ни ожидания нового обретения… Мне хочется вернуть себе имя, почерк и с ними
право на начитанность и осведомлённость, какими обладал когда-то. Не могу
знать и того, ведут ли они речь обо мне меж собою. Годы, ушедшие на то, чтобы приблизиться
если не к небытию, то к безвестности потрачены впустую, – я хочу быть узнанным.
Эти двое… подчас, думается мне, что всё же трое – волк – он не простой зверь, я
чувствую… я чувствую, что на плечах своих они удерживают тяжесть собственных и
историй и истории эти, ноша их, побуждают меня к тому, чтобы… чтобы… чтобы
вернуть себя, прервать молчание, сказав «вот он я» – и будь что будет.
А наутро, когда он курил в секретном месте на носу, – Иерониму следовало бы не знать о нём, но он знает, – Иероним, к которому он поднял лицо, выдыхая дым колечками, невольно ему улыбнулся в ответ на его ласковую и стеснённую улыбку, – это мог быть лев, думает Иероним, Иероним почти уверен, что простил бы ему своего льва, – а тот прижался щекой к его колену, и пока иеронимовы пальцы ерошили ему волосы, прикрыл глаза…
Я не должен говорить об этом. Только нужда объясниться побуждает меня не молчать, как то следовало бы. Главным образом, я боялся полной потери самого себя – прижатая к лицу подушка заглушает голос, заглушает всё – вот чего я боялся, и теперь боюсь. Этого более, чем иного – когда это покинет меня, ущербного сожителя, в тот самый час, когда из-за двери начнут кричать, чтоб открывал, что скрывать некуда…
Покуда страхи мои не сбылись. Негромкий голос, который заговорил со мною, и говорил со мною впоследствии, после согласия… подчас я терял из виду разницу между состояниями, кои довелось мне познать – между тем, когда он ещё находился снаружи и – уже в моей голове, сразу за щитком моего лба. Ему… этому… этой… субстанции, этой твари как будто желательно пребывать поближе к поверхности, – с той поры мне часто приходилось видеть мир через чужое плечо, – либо не хотелось провалиться глубже, чем допускали какие-то мне неведомые обстоятельства бытия голоса и моего насельника… Я чувствовал себя оттесняемым… как оттесняют в толпе друг дружку от любопытного зрелища – скажем, человека, выбросившегося из окна… но я существовал, я не прерывался.
…Нужны мои руки, мои глаза, моя усидчивость, – вот что я услыхал в ответ на мои отстраняющие вопросы, на мой отказ… я вижу самого себя вполне отстранённо глазами своей памяти, – я нажимаю всем телом на дверь, в проём которой незнакомец успел вставить конечность, не давая запереться мне и слушать – там ли он ещё… и мы препираемся шёпотом – вместо того, чтобы закричать на помощь я отчего-то шепчу и слабо отбиваюсь, как ребёнок в руках насильника. «Кому? Кто? И только?» – и в ответ: «А это не мало, знаешь ли, человече, мне этого не дано, я беру – чужое, твоё. Что скажешь?» – этот голос, наполненный искусно перенятой и тщательно усвоенной благовоспитанностью… мне явственно слышно, что за нею таятся безразличие и целенаправленное устремление… без смущения делает он признание – мои способности он к достоинствам не относил – к тому, чем мог бы гордиться сам… он признаётся в том, что ему желательно обладание инструментами, которые способен оценить только в приложении к стоящим перед ним задачам, он признаётся в том, что универсальность ему не дана. Ему нужен рисовальщик.
Я должен это произнести – раскрыть рот и сказать вслух – я одержим, меня зовут Джотто, и я одержим. Я как девица, обещавшая себя Христу ли, никому ли, единственному ли, которая, вопреки этому, случайного путника приводит к обоюдной молитве.
Мальчишка закрывает глаза, легши щекою на скрещенные руки, и старик только отодвигает в сторону принадлежности для письма, а когда тот устраивается на лавке, поджав ноги, подымается и укрывает его плащом. Он спит, и кто-то словно вынул из его рук какой-то объёмный предмет, а он так и не проснувшись, оставил раскрытые одна к другой ладони не ведая, что они пусты теперь. Спит, подогнув колени, и смеженные его бедра и тёплая мякоть плоского его живота сопрягаются с такою наивной незащищённостью, что мне, когда я, повинуясь непонятному мне самому соблазну, смотрю на него, мне хочется укрыть его одеялом, чтобы избежать соблазна распластать его под собою… или удавить. Я отказываюсь смотреть на него, откладывает ли старик очки, чтобы передо мною, выношу ли я полинялые фотографические отпечатки, которые мы вместе раскладываем подле рисунков и акварелей – ими проложены страницы гербария. Растения в гербарии не имеют никакого отношения к изображённому на этих листках – те, как и другие, с которыми они вступили в случайное соседство, здесь для того, чтобы не скручиваться, чтобы ложиться послушно, дать рассмотреть себя. Город, который пуст и порт, который город закрывает собою – шпили и мачты, тела соборов и кораблей – слишком тесно. Фотограф и художник видели те места не в одной время – на моих отпечатках громадное тело каменной башни, длинной, окружённой контрфорсами, как конечностями или сервами, которые чистят его, кормят и не дают развалиться… эта башня упала и ничто не присвоило себе освободившееся место, оно зияет… Я не понимаю, как это случилось – фотографии делал я сам – так давно, что родина старика населена была тогда не людьми, а этими продуктами противоестественной гибридизации, которые не решаются войти на двор, и ждут моих гостей за воротами, чтобы сопровождать их, глазеть на них, может быть охранять их и встраивать их в свои песни.
[злость подступает к самой его гортани, мешая дышать, злость от того, что тот побуждает его чувствовать к нему нечто, сходное с нежностью. чтобы извести эту названную нежность, он готов согласиться с тем, чтобы тот трахал его снова и снова в чавкающее и истекающее, утопил его в брезгливом отвращеньи, – но когда тот обнимает его сзади поверх рубахи, он невольно откликается, и не отстраняется, и они образуют свёрнутую спиралью раковину зверя, неправильного, удвоенного едва создание его начало совершаться – то и это – неверное прочтение записанного там, в сердцевине всего, там где жизнь и химические реакции слишком… слишком одно… когда кто-то отвлёкся, но не выбросил то, за чем не досмотрел]
Я могу вообразить – легко – как запускаю руку в это тепло, но – нет, никогда. В этом теле стучит холодное сердечко. Оно ничуть не собьётся с такта, словно ключиком заведенный часовой механизм. Ни в любови, ни в плотском сопряжении он сохранит безучастную предупредительность, – боже мой, видеть это существо и не желать его? – сердце его не откликнется ни на то, ни на другое, – разве что, когда он обнаружит, что его готовы оставить в покое – оно ускорит бег, чтобы тот ловчее отстранился, да выдернул руку из пожатия. Когда я замечаю, как старик, поднявшись, укрывает его, мне хочется его ударить. Кого? золотистые глаза зверя, волка, отмеченного особой странностью – не той, что они оба – нашли мои и я вижу, как раздвигаются его губы и слышу затаённый рык… и мы делаем вид, будто ничего не произошло.
В один из тех часов, когда мне нечем занять себя, я подсел за их стол и он оторвался от своей работы. Он отставил перебирать обрезки листков бумаги и папируса с записями – не сделав, впрочем, и попытки спрятать их, – я видел, что они исписаны скорописью на языке, которого я не мог идентифицировать, вероятно шифром. Сняв очки, он взглянул на меня и жестом пригласил присесть. Будьте покойны, я не граблю путников, просто стараюсь реже выходить из дому, чтобы не разминуться с кем следует, а мое собрание – результат мен и подарков, никакой темной изнанки. Мы говорили о заморских товарах, о том, съедобны ли плоды заморских земель для жителей нашей части мира… Дом мой наполнялся выменянными реликвиями, но не радостью – радости не было больше ни в собирательстве, ни в ожидании нового обретения – вдруг того самого? – я не знал, что он тот самый, который придёт – уже пришёл, поэтому мне легко.
Однажды я понимаю, что ему знакомо имя, обозначенное
на моем бейдже, знаю так же и то, что он не верит в то, что я – он, но мы уже
разговариваем. Беседы с ним оказались не менее содержательными, чем с аборигенным
населением этой местности, а ведь те не были вполне людьми, они требовали всего
моего внимания. Мы говорим стене льда на севере – оказывается, он предпринял
поход к ней, неверно оценил расстояние – она колоссальна и легко обманывает ожидания в том,
что касается габаритов и расстояний. «Я видел эту землю, когда лед
только отступил, освежеванную землю», я говорю и смотрю на руки мальчишки – тот
на тёрочке, – что в общем-то против традиции, потому что умножает число
принадлежностей для письма против заповеданного, – натирает тушечный камень.
Белые тонкие пальцы, ни единого пятнышка, рукава рубахи высоко подвёрнуты, предосторожность
излишняя – когда он заливает стружку и порошок водою, он ни капли не
разбрызгивает и плечи его расслаблены, эти точные скупые движения за которыми
могут стоять годы тренировок, либо врождённая аккуратность, доставшаяся ему так
же незаслуженно и произвольно, как волосы, тонкие и вьющиеся, пепельные – когда
он рассеяно накручивает на мизинец выбившуюся из хвоста прядку на шее кзади и
справа, я чувствую, что он не ставит целью и привлечь моё внимание… он лишает
меня удовольствия поставить его на место – служка, блядь. «Охлаждение позволило
справиться с излишками вод после… наводнения», я шутил, однако он принял это
серьезно, как и меня… думаю, ему удалась бы конъектура моей истории, истории…
той истории, которая моя и моего мира, который остался разом и в далёком-далеке
и глубоко в прошлом. «…Это одна из
версий», тороплюсь я, чтобы не дать ему повода для иных расспросов. В другой
день я узнаю, что старик и его свита побывали вблизи ледника – чумы аборигенов
всё множатся в округе, а аборигены вездесущи и от них многое можно узнать… если
не давить на них. Значит, он… они встретились с той тишиною, которая наступает
перед самой катастрофою, когда небо очистилось от птиц, а воды от рыб и всё, что
не скрылось – замерло, все замерли, зажав рты и зажмурив глаза, и – ни слова,
они стояли там, словно в дверях, которые ведут в камеру без выхода, подняв
головы к нечистой белизне, в которой можно было разглядеть что-то… от чего
отводишь глаза, но не можешь не смотреть.
Дабы
Не увязнуть целиком,
Летающее по снегу бьёт крылами –
Чтобы и когтя не жертвовать ему,
Как топи,
Отсюда –
следы как бы распяленных ладоней по обе стороны
от вглубь нарытых траншеек,
которые оставил бы какой-нибудь
пролаза-зверёк,
но это –
создание,
которому там – плен,
здесь – предназначенное – он,
опереться на воздух ищет
Он написал ему, потом, на корабле, – всё на что он способен, –
лучшее на что он способен – взять перо и составить послание: кроме
иеронимовой рукописи и заметок, они собрали в дорогу и забрали с собою из дому
принадлежности для письма и запас бумаги. Так было необходимо, – Иероним не хотел
признавать то, что он, – беглец, и принимать все тяготы и унижения этого
статуса – он противопоставил нежелательной тенденции организованные сборы и
минимизировал потери, а они ему помогли, его команда, его «люди». Разложив на столе свои рукописи и наброски договора
для того, чтобы скреплять сговоры на перевозку грузов, – не его идея, и не
капитана, – и письмо, Иероним смотрит перед собой и стило в его руке
замерло.
Anas platyrhynchos – птицы сугубо для дневной только
поры – самоочевидное и бездоказательное убежденье – за отсутствием
необходимости доказывать. И после заката, когда нужда – не скажу какая –
побуждает пройти вдоль того отрезка реки, где птицы во множестве выпасаются при
солнечном свете – утиные голоса в тёмной воде и в темноте, там, внизу – и шевеление.
Едва ли не напуган – но чем?
Само пришло в руки, и перевернув страницу узнаешь то, чего не сберегла детская память – история недослушанная когда-то вернулась, ждёт. Ждёт? Не знаешь – знать ли, колеблешься, откладываешь, закрыв, книгу. Оставляешь себе кипу журнальчиков – «продолжение следует» - в которых только иллюстрации выкладывают неполную мозаику истории без начала и конца, и середины. Самозванная портретная галерея без имён. Поводья отпусти – и будь что будет. Слушаешься порыва – закрыть книгу, не знать. Оставить себе далёкое, свободу повествовать – о чём угодно.
