ТЕАТРАЛЬНОСТЬ: ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ РЕЧЬ

Садовский персонаж не более подчинен законам психологии, чем места и ландшафты — принципам индивидуализирующего описания. У Сада пространство всегда имеет форму театральной картины XVIII века, из чего можно сделать вывод, что любая обстановка и любые ландшафты выступают в ней только в качестве декораций. Другими словами, речь идет о серии раскрашенных панно, всегда готовых опуститься на сцену для обрамления повествования. Таким образом, повествователь располагает подвижным задником, состоящим из взаимозаменяемых элементов, призванных с использованием минимума средств обозначить референт — то небольшое количество реальности, которое необходимо и в то же время достаточно для репрезентации мира, где находятся персонажи. Отсюда возникает сильное противоречие с привычными установками чтения, поскольку со времен бальзаковского романа читателю требуется максимальная плотность референта. Мы хотим, чтобы текст романа заставил нас забыть о том, что это вымысел, чтобы он подавал себя как исторически (а также социально или индивидуально) правдивый рассказ. Отсюда его постоянные попытки стереть артефакт, который он сам же и создает, наивно стремясь аккумулировать знаки правдоподобия, чтобы полностью воспроизвести то, что полагает в качестве реального.

В этом отношении садовское повествование все еще является средневековым: подобно средневековым мистериям, оно выводит на сцену эмблематические фигуры. Суть такой техники состоит в том, что вымысел не скрывает, что является вымыслом, и не претендует на то, чтобы воспроизводить какую бы то ни было реальность, заимствуя из нее определенное количество значимых элементов, чтобы показать, как они действуют. Тем не менее, в то время как средневековая мистерия отсылает к бесконечности Священного Писания и догматической истине, садовские эмблемы существуют в качестве исчислимых и комбинируемых элементов конечной системы, системы, лишенной последней истины. Раскрашенные декорации говорят нам, что не существует никакой глубины (fond – фр.), есть только театральный реквизит, а повествование (как и сам театр) не замещает «реальность», но является машиной симуляции, экспериментальным артефактом, где испытывается, показывается, предлагается для понимания читателю/зрителю нечто исторически и социально «реальное», предлагается таким образом, который позволяет зрителю избежать гипнотической ловушки воображаемой идентификации. Вместо этого от читателя требуется ответ, практика, вовлекающая его собственное тело («эффект Сада»).

Таким образом, садовские типологии, независимо от того, используют ли они сельские ландшафты (французскую деревню, Альпы, Апеннины, римскую деревню, Везувий, Шварцвальд, Сибирь...), города (Париж, Лион,Турин, Флоренцию, Венецию, Рим, Неаполь, Москву...) или персонажей (королей, принцев, герцогов и любую другую знать, судей, финансистов, прелатов, проституток, сводней, сутенеров, мальчиков, девственниц...) действуют в этой системе эмблематической инсценировки и открыто признаваемого вымысла. Как в комедии делъ 'арте,каждый элемент существует в качестве определенного типа; меняются только их комбинации, и их варьирование обусловливает новизну каждой ситуации.

У Сада сценографическое изображение, строго выверенные программы, установка декораций, создают псевдопространство, опирающееся только на свои tableaux, и псевдовремя, являющееся только суммой повторений, — короче говоря, такой мир, которому серьезно недостает «реального», мир в условном наклонении. Однако эта нехватка ведет к коллапсу и уничтожению перенасыщенных кодов здравого смысла, утверждающих нагромождение своих банальностей в качестве реальности. <...>

Марсель Энафф. Маркиз де Сад. Изобретение тела либертена

Тайная комната

...должна быть найдена «точка схода» перспективы, где не говорится о том, что видит глаз, и не рассказывается о том, что происходит. Существует нечто, благодаря чему непостижимое и невыразимое может открыть воображению (а следовательно, желанию) возможность бесконечного расширения, не препятствуя наслаждению следовать по пути, намеченному повествованием. Эта точка схода — тайная комната, место, где происходят ужасы, не имеющие названия: <...>

Это место ужаса и тайны держит знание в неопределённости. Это место остатка, где имеет место все остальное. Оно находится за пределами будуара, который является центром повествования, рассуждения, эротической практики, видимого — другими словами, сцены, которая неизбежно включает в себя все высказываемое. Тайная комната, представляя собой прежде всего неудачную попытку садовского повествования воплотить абсолютный ужас, находится за пределами сцены и фактически становится поразительной уловкой, позволяющей лишь указать на него. Абсолютный ужас вписывается в этот пробел, который образуется там, где повествование отказывается называть. Мы не знаем, что именно происходит в тайной комнате, мы только знаем, что там что-то происходит, поэтому мы вынуждены воображать реальность, воздействующую сильнее, чем дискурс, жестокость такой силы, что на ее месте может быть только молчание.

Пробелу в повествовании соответствует молчание жертв. Садовским жертвам вообще практически нечего сказать, по крайней мере, по двум причинам: прежде всего, только либертен в своем качестве Господина владеет языком, и более того, именно эта привилегия делает его Господином внутри текста; и во-вторых (но это следствие первого), только наслаждение может быть высказано, поскольку оно принадлежит исключительно Господину; страдание, испытываемое жертвой, не может существовать в речи. На страдание может быть указано, оно может быть обозначено, но только как стимуляция наслаждения; его присутствие в тексте вообще крайне незначительно, поскольку ему вообще постоянно не хватает правдоподобия.

В тайную комнату либертен входит со своей жертвой один, поскольку другой либертен, если бы он сопровождал его туда, мог бы, и даже должен был бы по логике непристойного («сказать все») — свидетельствовать о том, что там происходит, будучи сам господином языка и представляя читателя на этой другой сцене. События, которые наблюдает некто третий, становятся рассказом для всех, и поэтому граница, отмечающая то, что может быть сказано, проходит именно через исключенного третьего. С другой стороны, это утверждает странную пассивность жертв Сада, являющуюся эффектом их логического несуществования, той конфискации символического, которая была произведена с самого начала. И в тайной комнате либертен оказывается один, потому что он больше не является объектом повествования, он помещён за его пределы, но не выпадает из него, как его жертвы, а находится по ту сторону дискурса. С разрушением этой границы начинается ничего-не-говорящее насилие; нет другого выхода, кроме как изъять абсолютный ужас из привычного пространства языка.

Как читатели мы остаемся стоять перед дверью, которая в тексте метафорически выражает границу непристойного, то есть невозможность сказать все, невозможность добавить новые комбинации к тем, которые уже были использованы, невозможность вообще добавить что-либо к символическому порядку, определяющему ту неистовую, собственно садовскую агрессию, которая направлена на тело и призвана взорвать его закрытость, разрушить эту тюрьму знаков.

Поэтому нет ничего удивительного, что из этой тайной комнаты до нас доносится только крик, который вводится в повествование в качестве знака того, что в ней происходит.

Марсель Энафф. Маркиз де Сад. Изобретение тела либертена

То, ради чего читают ту или иную книгу

Книга вторая. ГЛАВА VIII.

Это великое безумие — встречаться двум одинаково могущественным государям, если только они не в юных летах, когда на уме одни лишь развлечения. Ведь когда с возрастом у них появляется стремление возвыситься за счет других, их взаимное недоброжелательство и зависть растут с невероятной быстротой, даже если они и не угрожают друг другу. Поэтому было бы лучше, если бы они разрешали споры с помощью мудрых и добрых слуг, о чем я уже говорил и в связи с чем хочу привести еще несколько известных мне случаев из событий моего времени.

Вскоре после своей коронации и еще до войны лиги Общественного блага наш король встретился с королем Кастилии. Они были самыми верными союзниками во всем христианском мире, ибо их союз был союзом короля с королем, государства с государством и человека с человеком и они обязаны были беречь его даже под страхом проклятия. Для этой встречи Генрих Кастильский с большой свитой прибыл в Фонтараби, а наш король остановился в четырех лье от него, в Сен-Жан де Люз, так что каждый из них оставался в пределах своего королевства.

Я там не был, но о встрече мне рассказывали король и мон-сеньор дю Ло, слышал я о ней и в Кастилии от тех сеньоров, что ездили вместе с кастильским королем: от великого магистра ордена Сант-Яго и архиепископа Толедского — двух самых могущественных в то время людей в Кастилии. На ней присутствовал также любимец короля Генриха граф Ледесма, поражавший своим великолепием и большой охраной, насчитывавшей около 300 всадников.

По правде говоря, король Генрих был человеком нестоящим. Все свое родовое имущество он раздал, или же оно было расхищено при его попустительстве всеми желающими.

Наш король, по своему обыкновению, также прибыл в сопровождении большой свиты. Особенно хороша была его гвардия. Приехала туда и королева Арагона, у которой была тяжба с кастильским королем из-за Эстеллы и других местечек в Наварре. Наш король взялся их рассудить.

Продолжая разговор о том, что свидания могущественных государей отнюдь не являются необходимыми, замечу, что между этими двумя королями прежде никогда не возникало разногласий — им нечего было делить. Они виделись всего лишь раз или два на берегу реки, разделяющей оба королевства, в маленьком замке Юртюби, куда кастильский король приплывал со своего берега, и очень не понравились друг другу. Наш король понял, что Генрих Кастильский ничего не может предпринять без ведома великого магистра ордена Сант-Яго и архиепископа Толедского, и поэтому стал искать согласия с ними. Те посетили его в Сен-Жан де Люз, и они прекрасно поняли друг друга, а их короля он уважать перестал.

Большая часть людей из обеих свит разместились в Байонне, и, несмотря на союзные отношения, между ними из-за различия языков сразу же возникли недоразумения. Направляясь на встречу с королем, граф Ледесма переплывал реку на лодке под парусами из золотой парчи, а на ногах у него были сапоги, усыпанные драгоценными камнями. Французы поговаривали, что камни и парчу он позаимствовал из церквей, но это неправда. Он был очень богат, и впоследствии я встретил его, когда он уже имел титул герцога Альбукеркского и владел обширными землями в Кастилии.

Люди двух национальностей стали насмехаться друг над другом. Король Кастилии был некрасив, и его одежда, необычная для французов, вызывала их смех. Наш же король был одет столь плохо, что хуже и быть не может: на нем был короткий костюм невиданного фасона и шляпа со свинцовым образком на макушке. Кастильцы смеялись над ним, поговаривая, что это от скупости. В конце концов все разъехались с насмешками и издевками на устах, и два короля никогда после этого не проявляли друг к другу симпатии.

В окружении кастильского короля позднее началась грызня, продолжавшаяся до его смерти и долгое время спустя. Покинутый своими приближенными, он был самым несчастным монархом, какого мне только приходилось видеть.

Королева Арагона, в свою очередь, осталась недовольна решением нашего короля, высказавшегося в пользу Кастилии, и возненавидела его, хотя немного ранее, когда она вела борьбу с восставшими горожанами Барселоны, получала от него помощь. Их дружба, таким образом, длилась недолго, вспыхнувшая же между ними война тянулась более 16 лет, а разногласия сохраняются и по сей день.

Следует рассказать и о других встречах. Ныне здравствующий император Фридрих по настоятельной просьбе бургундского герцога Карла встретился с ним в Трире. Герцог, дабы продемонстрировать там свое богатство, истратил массу денег. Они провели вместе несколько дней и обсудили кое-какие вопросы, договорившись, между прочим, о брачном союзе своих детей, который позднее был заключен. И вдруг император уехал, даже не простившись, к великому стыду и бесчестию герцога; и уже никогда впоследствии ни они, ни их люди не выказывали взаимного благорасположения. Немцы презрительно отзывались о роскоши и высокомерных речах герцога, приписывая их его гордыне, а у бургундцев вызвала презрение слишком маленькая свита императора и убогое одеяние немцев. Так зародился конфликт, который привел позднее к военному столкновению при Нейсе.

Я был также очевидцем встречи герцога Бургундского с королем Эдуардом Английским в Сен-Поле, что в графстве Артуа. Герцог был женат на сестре короля, и к тому же они были собратьями по орденам. Они пробыли вместе два дня. В ту пору в Англии шла ожесточенная война и обе враждующие партии обращались за помощью к герцогу, который прислушивался то к одним, то к другим, чем еще более разжигал их взаимную ненависть. Но все-таки, предоставив людей, деньги и суда, он помог королю Эдуарду вернуть королевство, откуда тот был изгнан графом Варвиком. Однако, несмотря на эту услугу, благодаря которой Эдуард восстановил свою власть, они после встречи невзлюбили друг друга и никогда друг о друге не отзывались добрым словом.

Я видел, как герцога посетил пфальцграф Рейнский, которого в течение нескольких дней с почетом принимали в Брюсселе, устроив в его честь большое празднество и разместив его в богато украшенных палатах. Но люди герцога говорили о немцах, что они хамы, бросают сапоги на роскошные постели и вообще в отличие от нас люди непорядочные. А немцы судачили и злословили, завистливо взирая на все это великолепие, так что впоследствии герцог и пфальцграф Рейнский никогда не проявляли взаимных симпатий и ни разу не оказали друг другу услуги.

Видел я и встречу герцога с герцогом Сигизмундом Австрийским, который продал ему за 100 тысяч золотых флоринов графство Феррета, расположенное близ Бургундского графства, поскольку не мог защищать Феррету от швейцарцев. Эти два сеньора друг другу не понравились, и позже Сигизмунд, примирившись со швейцарцами, отнял у герцога Феррету, сохранив и деньги, и это стало источником бесконечных бед для герцога Бургундского.

В ту же пору приезжал и граф Варвик, который после этого никогда больше не выражал дружеских чувств к герцогу Бургундскому, как и герцог к нему.

Еще я присутствовал при свидании нашего короля с королем Англии Эдуардом в Пикиньи, о чем расскажу позднее, в соответствующем месте. Они вели двойную игру и из того, что друг другу обещали, выполнили немногое. Правда, войн между ними больше не было, ибо их разделяло море, но не было и доброй дружбы.

В заключение скажу еще раз, что могущественным государям, как мне кажется, вообще не нужно видеться, если только они хотят оставаться друзьями. И вот по каким причинам. Их слуги не могут удержаться, чтоб не помянуть прошлого, что всеми принимается в обиду; в свите одного люди обязательно окажутся лучше одетыми, чем в свите другого, что порождает насмешки, которые чрезвычайно раздражают; а если это люди разных национальностей, то недоразумения возникают из-за различий в языке и покрое одежды, ибо то, что нравится одним, другим не по душе. Из двух государей один окажется более представительным и видным собой, чем другой, и возгордится, слыша со всех сторон похвалы, а это не может не бросить тени на другого. В первые дни после того, как они разъедутся, обо всем этом люди будут переговариваться потихоньку, на ушко, а затем начнут судачить, как обычно, и за обедом, и за ужином; разговоры же эти дойдут и до одного, и до другого государя, ибо в этом мире мало что можно сохранить в тайне, тем более то, о чем все болтают.

Филипп де Коммин. Мемуары.