[Его пнули один раз, и угодили ему в голову, – как он ни закрывался, – другой раз… и тут произошло то, чего никогда не происходило с ним, – всё прекратилось до того, как им надоело им заниматься, – нависший над ним человек, – словно его схватили поперёк туловища, – рванулся назад, и исчез из глаз. Кому его узнавать? Что, если, совсем-совсем некому?]

 

[Иероним чертит карту, – как в родном его городе на границе с землями варваров, которые окрашивали лица свои синей краскою, он добирался из дому до булочной так, чтобы избегнуть местных хулиганов, и как однажды он, перепуганный, выдаёт ту фразу, которая приснилась ему во сне, и которую помнит и поныне, вслед за чем <…> с той поры он и обратился к другой стороне. А Петепра? – он, улыбаясь, рассматривает сплетённые пальцы рук, и рассказывает какую-то чепуху – о настольных играх, – о том, что ни в одну им не удавалось доиграть до конца в том же составе, в каком они её начинали: «Знаешь, твоя детская волшба полезна, только вот не могу вообразить, – как бы её применить в моём детстве, мы с пацанами…» И на том же листке принимается рисовать что-то своё – Хатхори кажется, что он заграждает рисунок от него плечом, но это совсем не так. В ту пору у них начался период настольных игр. Барашек вносит свою лепту.]

 

Ожидание, принуждение и обещание, – равнозначны при определённых обстоятельствах. Он понял это, когда его крылья, – их крылья, – врастали в незыблемую ночь и вытягивались из неё, – когда они охотились. Он стоял в те часы <часы?> как бы на вершине сферы, и ветры со всех четырёх сторон света не давали ему упасть, время лишилось протяжённости, и обрело взамен что-то иное. Они скользили над землёю, и потребность оглянуться на Иеронима и встретить его взгляд, – да, так же точно делается не по себе, – и отчего прячешь глаза, – когда не возвращаешься домой в назначенное время, – не сковывала его.

Зарождение языка: что было до него? // Дробышевский. Человек разумный

 

Сострадая эволюционной специализации – отказываясь знать – что же им предлагали, чтобы одни сказали: «Да, возьми эти вязальные спицы, и костяные иглы, и ветви, и… всё-всё, что нынче ухватываем, из наших многопалых цепких конечностей!» – другие: «Да, унеси свет от наших глаз, нынче видящих и смотрящих!»

На что же они соглашались, чтобы платить эдакую цену?

<наблюдая ворон, приготовляющих гнездо>

 

– Страшишься ли ты того, что говорило в тебе?

 

– Нет, – отвечает он.

 

Он не сумеет объяснить им, – никому из них, – что рука, которую он чувствовал на своём плече, и коей не знал в прежние дни, – словом, эта рука… он впервые в жизни не ждал ободрения каждому своему шагу, замирая на каждом шагу. Вещь в его ладони между колец, в его накрашенной охрой ладони… он прикрывает её ладонью другой, прячет. Как будто она нуждается в такой защите.

 

Иероним думает, что тот закрыл бы собою и того, кто потерял эту вещь, – возникнет ли у того нужда в том? – пошёл бы он на это ради меня? – думает Иероним и сам себе запрещает вопрошать, – они давно объяснились, и тот не из тех, кто меняет свои привязанности, – Иерониму не хочется открытий.

 

– Может быть, удастся это вернуть? – ни к кому не обращаясь конкретно, говорит Петепра.

 

«Это кусочек бога?» – думает Иероним, и он не возмущён этим несомненным кощунством – и голос, который ведёт его, не умолк, он, словно бы, не знает хорошенько, как повести речь, – так же или совершенно не так но с тем же результатом он, – Иероним, – не способен был говорить с Петепра о некоторых предметах. Поэтому он тих, его драгоценный голос.

Когда Петепра лёг к своему человеку, – не так, как в другие дни, которые едва-едва начали погружаться в прошлое, и они трахались будто в угаре, – он лёг к нему на грудь так, чтобы оказаться с ним лицом к лицу. Он ищет его взгляд, и спрашивает его, так и не встретившись с ним глазами: «Ты больше не хочешь меня?» – «Хочу» – отвечает тот, врать-то безсмысленно, – ведь его член шоркается в ложбине меж его ягодиц, и потирает ему яйца – «Тогда что с тобой?» – и он двигает задом вверх-вниз, стискивая в то же время бёдра – «Как я могу тебя опрокинуть, теперь?» – «Что?.. Со мной был волк, я только злился, ты что?...» – «У тебя морщатся нижние веки, как будто ты всматриваешься – если ты лжёшь, или ты вынужден подчиняться, не замечал?» – «Я не смотрюсь в зеркало когда… что?»

 

Петепра упирается ему в грудь ладонями и осёдлывает его, – невольно принимая позу отшатнувшегося от эдипова клинка сфинкса, – его мир держится на том, что он удерживает этого человека своим телом и своим гнусными и сладостными искусствами, – он чувствует приближение непрошенной свободы, их уговор теряют силу, и он в это самое время, – сейчас, голый на нём, голом, – лишается дома. «Я впервые видел тебя без этого выражения лица – просто ты себя не помнил, когда ложился со мной в последние дни? так ведь?»

 

Тот не помнит сейчас, голый, вздрагивающий от передержанного возбуждения, ни об Иерониме, ни о льве. Тот единственный раз, когда Иероним прикасался к нему – к его лицу, его щеке и виску, лев и их ни к чему не приводящие ласки – он в руках зверя, и тот трогает его так, будто неведение его всё ещё при нём. Ни с тем ни с другим он не способен сообразить, какую роль ему надлежит играть – они ничего от него не хотят… не то… он чувствует их на него направленное внимание, но не умеет его истолковать – амёбы тянутся к свету, а он реагирует на вожделение и все на свете формы привязанности для него суть похоть в корне своём. Он знает, что видит Хатхори, когда смотрит на него – его он читает весьма точно, пускай и не безошибочно, то же он находит и в других… находил. А другие двое? Когда Иероним ворчливо советуется с ним, когда лев устраивает голову у него на коленях – кого они берут в наперсники и держат за руку? С ними он пребывает в тревоге, как в доме без зеркал, он теряет себя, он предпочитает вновь стоять на лестнице, – этот человек сосредотачивает в себе его спасение и с ним он находит себя – искусный рот, длинная спина и узкие ладони и ступни, сокровенный испод его бёдер, который подспудно трудится сейчас.

 

Спал ли он с Иеронимом? Прежде Хатхори ревновал его, теперь… он не освободился от него, только мысли его по непонятным причинам сосредоточились на человеке, с которым мальчишка вернулся в его жизнь – их разговоры, их общие воспоминания, в которые Петепра его не принимал, что-то между ними, то, как кони ищут друг друга, чтобы просто обменяться парою слов, но – как? Неужели получить и это тоже не представлялось возможным – привязанность его сердца, и, в то же время, его голого под собою с прикрытыми глазами и рассеянной улыбкой после? Как это удалось старику? Только тем, что он не спит с ним?

 

Петепра рассматривает его, а потом его спрашивает: «Ты вытащил бы меня оттуда просто так?» – тот долгое время молчит: – «Да, но всё равно лёг бы с тобой, я мечтал об этом…» – «Обо мне?» – «Да» – врёт он. Это Петепра ещё способен вынести, у него мучительно стоит, он про себя твердит: «Выеби меня… сука… или я перережу себе горло… выеби меня». Он обнял его и притянул его к себе – в тот раз ничего большего между ними не было.

Цикл Хроники Амбера - Роджер Желязны

старое и доброе

Барашек ходит как в воду опущенный. «Люди меняются», говорит ему Иероним. «Люди меняются», говорит ему Хатхори. «Забей», говорит ему волк. Петепра без слов целует его между бровей. Чувства барашка таковы, что и речи не идёт о примирении с самим собою и своим прошлым и прошлых его привязанностях, – и одиночество, льнущее к каждому из них, приняло тоже и его.

Г.Ф. Лавкрафт Цикл "Таящийся у порога" - Наследство Пибоди (аудиокнига)

В середине 1790-х, войдя в Следственный комитет, он заявляет об опасности, исходящей от "контрреволюции сомнамбул". Он докладывает, что некие двое мужчин пытались передать королю реакционную программу при посредстве месмерического флюида. Послание им передала мадам Томассен, сомнабулистка со связями в аристократических кругах, которая, в свою очередь, получила его от Девы Марии; после чего они пытались "месмерическим способом "отпечатать" это послание в разуме короля в Сен-Клу, где и были арестованы - к полному своему удивлению, поскольку были уверены в том, что невидимы.

(Месмеризм и конец эпохи Просвещения во Франции)

Барашек вызвался пойти с ними – он исключительно редко покидал борт корабля, считанные разы.

 

Он рубил дрова, и, когда они, отворив калитку, вошли на двор, собрал несколько поленьев, чтобы нести их в дом. Он сервирует им прямо на стойке – волк облизывается и вздыхает, пока Иероним не вспоминает о нём и не разрешает ему сесть рядом с ними. Очистив тарелку, Петепра облизывает ложку и счастливо вздыхает, и когда хозяин постоялого двора половником вываливает ему в глубокую миску новую порцию, Петепра издаёт звук, обозначающий разом и благодарность, и протест, который оканчивается согласием.

 

– Мне что-то хочется сегодня поговорить – о себе.

 

– Это не было вопросом веры, а было вопросом доверия. Я… я нашёл подпись моего… покровителя – там, – он указывает большим пальцем за спину, на стену. – И потом, барометр оставался стабильно высок. – Он разливает по кружкам густой, пахнущий ни на что не похоже напиток.

 

– Но это ужасно, мой господин, – стеснённо говорит Петепра.

 

– Да, – соглашается тот, – что скажешь, барашек?

 

– Мне было очень страашно, господин мой, – отзывается барашек, и добавляет: – мнее хотелось повидать вас. Почему вы здеесь?

 

– Мне не дали выбора, – он усмехается, глядя по сторонам, не глядя на них, – но мне нравится здесь. Ничего не напоминает родные места.

 

Некоторое время все молчат, а тот рассеяно улыбается и продолжает. Он рассказывает, подкладывая сливочное масло в маслёнку, нарезая хлеб ломтями, и подкладывая волку добавки.

 

– Воды, солёные и пресные смешались, и не стало ни русел, ни озёр – всё смешалось и стало одним, как в засорившейся раковине. Когда мы отвинтили крышку люка и выбрались на обшивку, казалось, поверхность воды сделалась небесной твердью и мы плывём по реке небесной… но под нею, толкая ковчег в киль, пробирались лишенные лёгких твари, а в первые часы – нам просто хотелось вдохнуть свежего воздуха, мы не обождали, как советовала, не самыми чистыми чувствами продиктованная, мудрость, – со дна всплывали мертвецы… Моя жена покончила с собою после, и я не знаю где она теперь, – чья ложка звякнула о тарелку, когда тот замолчал и его щека задёргалась?

 

– Так ты хочешь знать, как ты получил это? – он указывает пальцем на него – нет, не на него – на спрятанную у него на теле кость.

 

Петепра через силу кивает и… поколебавшись протягивает ему открытую ладонь с вещью – но тот взять её не пытается – почему? Не может?

 

– Я украл?

 

– Нет, я не сторож этому. Никогда не знал, что с этим делать. – Он переключает внимание на Иеронима: – Как вы собрали свою команду? Кто вы?

 

Иероним, неожиданно для себя, не враз находится с ответом.

 

– Они сами приходят. Я бы предпочёл кабинетную работу и уединение, – он отклоняется от правды, – но нахожусь уже неопределённое время в центре чужих ожиданий, так сказать… а между тем мир слишком велик для меня, и безысходных историй нестерпимо много… стоит раз раскрыть глаза и… – он машет рукою и роняет салфетку на пол.

 

– Кабинет господина, стало быть, там, где сам господин, – поясняет волк, сопя и толкая их стулья, в попытках добыть иеронимову салфетку, – мммм? Можно мне ещё добавки, ой!