Иероним становится между ним и остальными, так, чтобы тому приходилось заглядывать ему через плечо, захоти он обратиться к кому-то из них. Они молчат некоторое время, стоя в стороне от остальных, они выглядывают за борт и взглядывают друг на друга, как бы в попытке выхватить у другого те секунды, в которые тот выбросил бы что-то из тех мелочей, которые жгут карман и его остановить, либо прибрать пару секунд себе, хотя бы для того, чтобы воспользоваться бритвою.

– Хорошо, что бы вы делали, Каин, – тот морщится, – если бы нашли, что мы мертвы?

Каин <?> отвечает ему с мучением:

– Я слышу их, вижу их, обоняю – это вернее, чем показания щётчика Гейгера. Всё равно, что держать их в руках, но руки пусты, всё равно, что, желая пить, глотаешь песок… <...>

И они так и беседовали друг с другом. Тихий разговор, какие ведут в уединённых местах – под дождем ли, под снегом ли – простаивая там, где никто не задержится и одной лишней минуты – словно такая повадка обращает их в невидимок. И каждый, кроме гуся, помнил, что тот подсунул им яд, а гусь позабыл, но обида на то, что его не учли и о нём не подумали, как будто его вовсе нету – у гуся осталась: «Что кабы он явился и нашёл меня одного?»

Он тонул в подношениях своей памяти, в стародавних исканиях, в том, о чём он успел позабыть – как они ласкались, и ласки их никуда не вели – откуда им было знать, что делать друг с другом? Сны, в которых он осязал теперь сияние чужого тела, ощутью сходное с едва из печи извлечённым фарфором, осязал и его тьму, которая беспорядочно растрескивалась зубастыми пастями и зализывала ею же укушенное, – сны вернули его туда, откуда он убрался когда-то, пока он искал и отвечал исканиям теперь, между землёй и небом, так далеко. Не всё ночи отводились теперь перелицованным воспоминаниям о потерях и сокрушениях по тому, что он утратил, – в иные ночи он пребывал теперь там, где ни верха, ни низа, ничего не существовало, и он ложился щекою на бледное предплечье, худое и мощное, как будто под тонкой кожурой проложены были корабельные стальные канаты, покуда вжимался, изнывая от безысходности, в него – лишённого признаков человеческого пола, лёгкого длинного, примерявшего к себе угловатые сочленения богомола и их присвоившего, неспособного угадать и подделать нужный обоим пол – он менее кого бы то ни было знал, что им друг с другом следовало бы сделать. Пока – однажды, на грани тяжёлой истомы, которая не была наградою, а была изнеможением и отверженностью от погони по желанному следу, – тот отстраняет его, и держа за запястья не отпускает от себя, удерживая между разваленными на стороны бёдрами – так, чтобы он увидел разрез сверху вниз и снизу вверх по живой плоти там, внизу, но выпуклые капли, набрякшие вдоль разошедшихся краёв оказываются зубами, но не игловидными, как у него во рту, а сходными с зёрнами граната, – о, да, он несколько злоупотребляет с зубами, – и он, вместо того, чтобы стянуть разошедшиеся края, шепчет в самый его узкий длинного небрежного разреза рот, «я девственник», шепчет он, решившись сознаться в беспомощности сейчас, на самом краю, и тот улыбается ему, и черты его лица ломаются и идут рябью – только на секунду – пока он всматривается в его лицо, пытаясь удержать ту чуточку человеческого, которую он искал в нём и иногда находил, – и смотрит на него во все глаза и моргает раз и другой и ресницы его шелестят друг от друга, а он, внезапно решившись, опускается на него, и уже не глядя берётся рукой и направляет себя, протискивая сквозь ряды зубов и… и… «Аххх!» – вырывается у него.

 

«Чёрт тебя забери», говорит человек подле него.

И тогда св. Иероним говорит... Ответвление IX

 

***

 

[Обстоятельства, – экстремальность происходившего с ними в продолжение последних часов, – лишили их осторожности там, где прежде каждый из них следил за собою со всею пристрастностью, и воли языку не давал.]

 

Иероним (потирая переносицу): Может быть, он знает что – они… для чего.

 

Хатхори (всё ещё не отошед после истории с ядом): Ему откуда знать?

 

[Кончики пальцев Петепра странствуют вокруг его ладони, едва не касаясь её, – поэтому он не сразу врубается – и отвечает так, как бумажное письмо, запоздало отправившееся в ответ.

 

Но о чём же, о чём они говорят? – оба они ведут речь так, словно предмет их разговора, – один, оба они подразумевают одно, походя, едва этого касаясь, потому, что сосредоточены на другом, внимание их смещено, и они не берутся переспрашивать друг дружку «о чём это ты? – ну-ка, давай-ка сличим». Барашек открывает рот, но – ни звука, – так привык он хранить иеронимову тайну. Этот человек, – чужой среди них, – он… знает о… зеркалах? он знает? откуда? он имеет право знать? Барашек в растерянности повёртывается к волку, к Петепра, ища помощи, но помощи нет. Он не замечает и того, как Иероним дернул уголком рта, – Иероним не спрашивает того человека: «О чём ты вообще говоришь? Что имеешь в виду?» он сидит, сложив руки на коленях, наблюдая и подмечая, однажды – барашек видел, барашек был там – с тем же выражением лица смотрел он под ноги себе, пальцы его ловко разбирали нехитрое <устройство> и пахло раздражающе, и у ног его <...>. Барашку бы с облегченьем отдать ему право соображать, но он не может, он слишком встревожен.]

 

Иероним: Он достаточно долго прожил на свете, он собиратель древностей и курьёзов. (Иероним протирает очки тряпочкой, а его голос звучит так, словно он загибает пальцы.) Он зачем-то подсунул нам яд. Что ещё? А, – его история противоречит имени на бейдже, – он рассказал нам историю другого человека, – интересно, зачем?

 

[Отдает Иероним себе отчет, в том, что не всё что он-то разпознаёт как слова, все видят тако же и – читают? – и как он со своим разумением в грамоте постоянно топчется на самой границе заблуждения насчёт того, что пребывающее в виде слов открыто равно и ему и любому, и загвоздка только в желаньи либо не желаньи видеть, как нужно. Понимает ли он хотя бы, сразу и без околичностей понимает ли, на каком языке он читает?]

 

Хатхори: Кому здесь дело до того, что написано на бейдже? Кто сумеет прочесть?

 

Иероним: Ему, – иначе он не навесил бы его. Он предпочёл считаться убийцею брата, почему? И когда он придёт – зачем он придёт?

 

[Между тем, Петепра не слушает их. Он взирает на них с внезапною проницательностью, однако из нового своего далека – в мемуарах этот взгляд достаётся тем сценам, которые за давностию растеряли прежнюю важность.

 

Он словно погружён в ночь, перед самым дождём, – как будто кто-то обосновался настолько от него близко, что распространил на него особенное, чуждое совершенно опыту всей его жизни, восприятие своих рецепторов. Он слышит, видит и обоняет всею поверхностью кожи, а закрывая глаза, – лишается памяти он сам и его тело лишается памяти тоже, и ему приходится пересчитывать пальцы на руках, чтобы вернуть себе представление о том, кто он.

 

Их ворчливые пререканья врываются в его тишину, как неустановимой природы щёлканье в стенах, и так же точно покидают они его наедине с новым его переживанием мира.

Правда, ему нет дела до этих имён.

 

Он слышит/видит/осязает, как кто-то большой принюхивается в темноте хвойного леса, и голову его, и костистые утянутые в сюртук плечи его осыпают капли недавнего дождя, – он тревожит рогами еловые ветви над собою, поворачивая головой туда и сюда, – где-то в далёком-далеке, где он не бывал никогда, куда никогда не хотел, – в месте, о существовании коего он не знает.

 

Тот всматривается в них, повёртывая голову от одного к другому, сосредоточив на них часть своих зрительных органов, – оставляя на периферии зрения того, кто идёт к ним в сумерках.]

 

***

 

Чего только не бродит у них в головах сейчас – в головах у тех, кому было над чем призадуматься.

 

Хатхори закрывает глаза. Мальчишка так же точно уселся бы возле пустого места, как сейчас рядом с ним, – тот случайно встречает его взгляд, и его взгляду отвечает. В его мыслях Хатхори не находит себя, – прикосновения его ничего не значат. Совративши его при этой их другой, – лишней, он теперь ясно видит и это – встрече, тот более ни разу сам не приближался к нему. Его осеняет, – как будто он стирает с оконного стекла пыль и впервые выглядывает наружу, – ничему не верь. Переменил ли мальчишку тот промежуток времени, когда он выпустил его из рук, – он вновь наложил на него руки, но... тот... с тем что-то приключилось, – или просто-напросто он отказался от притворства? – ведь так он держит его ещё крепче. Когда он притягивает его к себе и принимается трогать его всюду, и там тоже трогает, он стоит, слушаясь его рук, и ему ясно, что выпусти он его, – тот немедля отойдёт в сторону, за пределы досягаемости – один длинный шаг. Чтобы знать это, ему не нужно смотреть ему в лицо – он никогда и не решался заглянуть ему в лицо, когда на него находило поветрие нежности, в память ему запали признаки витилиго у него под рёбрами, но увидеть его лицо – он боялся. Однажды тот почему-то положил ладонь ему на затылок, и… это было ласкою. Отчего же он убеждён, или хочет убедить самое себя, что мурашки, так часто покрывающие его руки, – свидетельствовали тогда, – но не теперь, – что тот едва не сомлевает в предвкушении, пока его ладонь, легши на его бедро, его бедро огибала, пока тот переступал ногами, а самого его бросало в жар, когда он как на крючок насаживал его на палец – ему в голову не шло, что пришедший на ум крюк – заявляет о причинении боли… Отчего?

 

«Отчего я чувствую, что совершил злодейство?»

 

Тот ничего не прячет, отдаваясь ему теперь, не считает нужным прятать технические приёмы своего искусства, – шестерни запрятанного в нём механизма крутятся на его глазах, – ему отказано в той прелести, которая суть искренность и доверчивость, – а он всё ещё помнит, как тот открывал ему, что ему вот так если, то – больно, просто больно. Нынешнему ему он не решился бы предложить тех порошков и притираний, которыми потчевал его прежде, и мнилось ему, что они бы не подействовали. Он предпочитает оскорблять его лёгкостью, с которой читает в его сердце, с которой разоблачает и оглашает его сердце, – а он и не хочет сопротивляться ему, он не может ему сопротивляться, – его новой и кривой прельстительности и послушанию. Он принимает и её, и примет от него всё, каждый искоса брошенный взгляд, – как вот сию секунду, – но тот уже отвернулся, и смотрит перед собой, вкладывает закладки в пазы, замыкает замки, задвигает засовы между ними. И каким-то наитием знает он, что тот мстит ему, но постоянно раскаивается в своей мести, а все происшествия последних часов отодвинули, и вовсе загородили собою новую тайну между ними, а ему вдруг показалось, что он ощутил то благодарное удивление, каким тот его одаривал когда-то. Однако он не способен отказаться от него, – пусть сердце его и разрывается от утраты. Однажды он застаёт его на мостике, – он держит ладонь горстью напротив груди и заглядывает в неё. О чём он тогда подумал? Он погубляет корабль, он кончает с собою – что? Он стремительно шагнул к нему, – бог знает, что ему примерещилось, он испытал страх, страх съевший всё его небо, – и теряя на ходу растеряв уверенность в том, что нужно делать – остановить? – он нерешительно тянется к нему, но так и не трогает его запястьев, – тот сам приблизил ладонь к его глазам, и указал взглядом, – бабочка, чуть растерявшая чешуи с крыльев, но живая, хоботком собирала слюну из сердцевины его ладони. С минуту они стояли так близко голова к голове, как ни разу с тех пор, как вновь пустились в путь. Ему показалось, что тот готов к какому-то признанию, однако ничего он так и не сказал, только губы его сложились в улыбку, которую он ждал, но и она его обманула, её он не сумел разгадать, – с такою сознаются в вещах постыдных. Сразу вслед за тем, он отстранился, обошёл его так, чтобы не соприкоснуться с ним и вышел наружу, прикрывая ладонь с насекомым другою ладонью, как загораживают свечку от сквозняка.

 

Сидит он от него так близко, что мог бы перекинуть ноги через его колени и лечь щекой ему на грудь, – он бы хотел этого, а что тот? – тот мог бы подчиниться, если бы не сосредоточился теперь на чем-то ином.

 

Она, богиня, говорила ему – уже давно, когда-то: «Всё сор на поверхности вод, и нет вод глубже и чище, и воды эти – любовь, и остаёшься ты с нею, а не…» – он не слушает, но не заткнуть же уши? – «вот что сказала бы тебе я, кабы мы повстречались в надлежащее время…» – он, закусив губу, думает: остаёшься, в лучшем случае, с нарушенным узором на обоях. Всё же он услыхал её тогда, когда она говорила с ним, шныряя глазами тут и там, повсюду, прощупывая, как вор в поисках тайника, их дом. Непроизвольно в мыслях своих возвращается в мыслях своих к свету лампы, загороженному экраном, и к бормотанию снастей за пределами этого света, – он вернулся бы только туда, – в краткие и безвозвратно ушедшие часы, только туда, когда всё могло пойти как угодно по-другому. Это не любовь, это дождь и свет лампы, но тот покой пришёл к нему через него, пускай он сор, и вот почему он его добился вновь, потому, его пальцы описывают круги вокруг его пальцев сейчас, и, возможно, он прикоснётся к его руке? Речи льва о ней, – потом, когда лев вернулся с того света, тогда, неподалёку от постоялого двора в лесах, льва с ними не было – не покажутся ему убедительными, она занимала разговорами и изводила его не его вожделения, – он оставался холоден к ней, он её боялся, и боялся не напрасно, – она не была добра к нему, но если бы он был её целью, она извела бы его, точно, но хотела-то она иного и искала иного, иное высматривала.

 

Он почти догадался обо всём, когда вновь и окончательно теряет эту мысль: он уловлен силою гравитации, – в точности так же течение вод заносит под корягу свою добычу, – как и остальные здесь, – могуществом этих предметов, волшебных предметов. Они похожи на полированные выпуклые пуговицы на ножках, размером в ладонь волка, и не принимают в себя ни холода, ни тепла окружающей среды, ни образов тех, кто оказывается вблизи от них, цветом же они схожи с исподом грибной шляпки, потраченные оспинами, как поверхность Луны – метеоритными кратерами.

 

[А это… оно… он… всё так же пребывает на границе лесной чащи и луга, очень-очень далеко от этого места, и ветви над ним роняют на него струйки воды, и те оставляют тёмные дорожки на его удлинённом костистом оленьем лице, но они не темнее той сияющей тьмы, из которой он сложен и которая облекает его, сходно с тем, как пряди волос движутся вокруг тела русалки в её родной стихии. Его занимает упрятанная под одеждою Петепра кость, которую он, не теряя времени, наново прилепил к груди скотчем, так и не выпустив из рук там, на постоялом дворе. Никто не видит, как он протянул руку со многими суставами, и едва не касается её кончиками пальцев, – каждый из коих равен другим длиною. Он столь долго провидел, как текущий сверху поток льда затопляет мир, что теперь… он врезается в сиюминутное, как… как во что?

 

С многочисленных веточек его рогов срываются ледяные капли и Петепра передёргивает плечами, и вдруг резко выдыхает, когда она падает ему на щёку под глазом.

 

Никто ничего не заметил тогда.]

 

***

 

– А если он не придёт?

 

– Что же? – он просто псих, чокнутый отравитель?

 

– Что ему нужно тогда?

 

Ждут.