The Genprey Quartet presents - "Country Roads, Take Me Home"

 

Как же глубоко прописано – что смыть и записать поверх никак не можно – проступит, словно колея, подновляемая сотни тысяч лет подряд – ни травы, ни пыль – ничего её не подчистит. Двоишься и троишься – хотя бы один, да проживёт, как было изначалу.

 Он замечает всё чаще с той поры, как критчли исчез, — замечает, что сфера о которой они говорили в незапамятные времена, оставалась у него в голове и — она вибрировала, вибрировала постоянно, должно быть, время от времени делаясь более ощутимой, — совершённый возвратительный ритуал, должно быть, что-то сдвинул в мире так, что он словно бы курит в открытую фортку, и только болтовня <...> удерживали его от растворения в ветрах, силою которых он удерживался в неподвижности на вершине сферы.

 

Утратившие руки морские звери – каково им колотиться снизу в ледяную твердь? – о чём и думать, в кровь разбиваясь, когда не приподымут шляпу в толпе, которая влечёт по разным сторонам, и за ноги на дно от полыньи.

Фридрих Ницше - Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм. АУДИОКНИГА.

 

А след-то оборван. Глядишь вокруг, предполагая шаг или скок длиннее прочих – реже следы, когда бежишь, ведь так? – вмешательство ещё кого-то – хищника? врага? спугнувшего пугливость, спустившего пугливость с поводка, – а что как – и полёт? Разбор птичьих следов – равно и разбор гербария – работа для глаз и пальцев, для соображенья – истории ли сочиняют так, или разследуют там, где спросить – не спросишь? Выслеживать, идти вдоль стёжки, обозначенной прыжком ли, шагом ли, одним или цепочкой касаний. След оборвался? Путник иной стихии предался́ – добычей или по доброй воле?

 

Будильник заводя – зачем в день без забот? –

Но с ним – как будто кто-то вскоре

Возьмётся за плечо тебя встряхнуть.

Смотри, в чём смысл волшбы,

Ни в чём ином другом.

***

Кога протягиваешь руку

Коснуться мёртвого лица,

И понимаешь –

Снег, сквозь снег трава,

Души недужной страхи

Да темень.

***

Отвёл

 

Как кромка подола щекочем под коленом,

Как хвост питомца. – Что? И не вспомнишь

Что было перед тем – вокруг и в мыслях.

Что так – что фея дунет в глаз – одна волшба.

Одна ли?

A Wolf At the Door

Иероним позже, потом, показал ему отпечаток. Тот разводит руками, а Иероним принимается за новую коробку, оставляя и отставляя необъяснимое, – его подстёгивает грядущее. Кто-то приспосабливает отпечаток над верстаком в кают-компании. Петепра подолгу его разглядывает – стараясь, чтобы и попутчику было видно, взбирается на скамью. Вне фокуса гусь, обратившийся в этом ракурсе в ручку зонтика, и ещё более длинный и худой здесь в своих бесформенных одеяниях отец, двое других животных, принявшие вид в одно время шотландских овчарок и выживших из ума птерозавров и захваченный во время переменения позы, и потому лишённый черт лица и определённого количества рук, капитан… Всех их подпирает и теснит сзади занавес, как в грошовом фотографическом ателье, – не то лес, не то туча, не то разлившийся лужею скверно замешанный химикат, закрепивший, – кто бы знал, что произошло, какие силы пошли в ход на самом деле? – их в нигде и в никогда, за пределами определимого времени, вне каких-либо способов датировки. Он старается не отыскивать себя, но неизбежно встречается с собою взглядом, собою, никогда-никогда не шалившем ребёнком, неподобающе серьёзным подле ощерившего пасть волка, – его пальцы и там, на отпечатке тянутся потрогать рот и надглазье, найти изчезнувший рубец, но он удерживается.

 

Петепра размышляет, пока под килем кораблика проносятся кроны хвойных деревьев – единая колышущаяся поверхность, островами в ней проступают выходы на поверхность камня – Петепра смотрит, но не видит.

 

Он действует – молчком, малыми шажками. Он хочет воспользоваться чужим, выкрасть знание, восстановить чужой метод догадавшись о его основаниях и структуре. Он пытается сообразить, видел ли Джотто те местности, которые переносил на бумагу, которые показывал им, или не прятал от них? – ежели не видел – то откуда извлёк их, чтобы остановить и закрепить до срока, унеся с собою? – лес мачт и вымпелов, вздымающиеся над крышами, когда в небесах отлив, и оно делает вдох и срывает с мест плохо закреплённые предметы, заставляя швартовы и ванты гудеть, а жителей оставаться дома. Крыши там таковы точно, как кодексы, положенные лицо вниз. Иеронима такое обращение с книгами сердит, и сейчас, найдя это сравнение и отчего-то ему обрадовавшись, как будто оно что-то приблизило, и в чём-то преподало урок, Петепра улыбается, думая об отце. Джотто разрешал технические проблемы, а Петепра решал иную загадку, – где отыскать эти местности, со всеми зверями, птицами, тварями, гадами, зелейными и съедобными растениями, людьми и городами, словно бы изображёнными разом со всех сторон и привлечёнными к тому, чтобы разсказать чужие им истории – откуда художник их добыл – отыскав где-то в мире, либо же – извлекши из головы своей. Планида Петепра воображеньем его обделила, стало быть, до того, что другому кому-нибудь, скроенному иначе, давалось без труда, он не дотянулся бы вовсе. Ему нужно знать – как работал художник, потому что сам он занят тайною работою.

Audiolovecraft / Аудиолавкрафт - YouTube

https://www.youtube.com/@audiolovecraft7091/videos?view=0&sort=p&shelf_id=0

 ...оставаясь, однако, на месте, когда Иероним выпрастывает из складок своего одеяния ствол, только подымает перед собою руки, ладонями отгораживаясь от него, словно не зная в точности, как защищаться и можно ли защититься. И тогда Иероним стреляет раз, другой, третий, пятый… и лев не успевает.

 

– Пап, мне казалось, что тебе нравится странствовать?

 

– У путешествия должна быть цель, итог, награда за неудобства, наконец. Здесь я не вижу ничего этого. И потом… – Петепра вскидывает голову, он словно прислушивался к чему-то, спрашивая и отвечая наугад. – Ты заметил, что мы больше не смотрим вниз на земли, над которыми пролетаем?

 

– Может, это только со мной?

 

Иероним качает головою:

 

– И барашек, и волк, а уж волк-то прежде любил глазеть по сторонам – когда вернулся.

Хитиновых персты – крючки и щипчики – не разомкнутся по истечении времени и, подобно оставленному пилотами аппарату, отключённому от источников энергии, с потухшими иллюминаторами, мертвец остаётся стоять на потолке, притягивая невольно взгляд к себе.

 Словно бы неопределённость ушла, и чувство вседозволенности более не осеняло их путь, и они не могли уже невозбранно чертить карты, зарисовывать растения и составлять спектрограммы до самой ангеловой трубы при конце – не стало куража. А может было и так, что опустошил их торг, ведшийся там, где всё всяко уже решено – торг для приличия либо для отвода глаз. Их согласное молчание – молчание соучастников, потому что когда содеялось, то, что содеялось, – они приняли на себя итог. Каин вышел вон. И когда небо потемнело, приняв гербовые цвета Потопа, чумы, газовых камер и церковной десятины, скрутилось в воронку аккурат над самыми их головами, и растянутые в вечность секунды чуть ли не касалось верхушек мачт, Иероним сказал им – и они слушались его, ибо видели, что он право имеет – [[[не обращать внимания]]] – и тогда от них отступились, – отступились те, кто держал каинову жизнь в руцесах своих, – чему бы его не переуступали с течением времени, и не переуступили однажды и до сей минуты, – как будто потеряли их из виду, либо сробели.

 

С внезапностию –

Сморгнул – и с места сходишь там,

Где не стоял, окрестность скатертью

Сорвали из-под ног,

И сорвана печать дан ход

Перемененьям.

И дерева отрясены до наготы –

Подымешься к окну – тебя не ждали,

Вся суета – бегут вокруг тебя и сквозь,

И взгляда не поймать – не про тебя,

Останешься? Уйдёшь? Нет разницы.

 

Будильник заводя – зачем в день без забот?

Но с ним – как будто кто-то вскоре

Возьмётся за плечо тебя встряхнуть.

Ты не один – вот в чём <…>

Burgen - Miserere (Dungeon Synth | Full Album | 2019)

 

по ночи ветреной,

когда всё ждёшь,

что мир

переменённым

окажется наутро,

и оттого

нейдёшь к окну,

зарекшися выглядывать,

как в той ночи,

когда

когда мотора шум и голоса, шаги

и стуки, скрипы

и хлопанье дверей

 

Осень словно бы отказывает некоторым цветам (color) в том, чтобы быть им по осени, — поглядим… шиповниковому…кобальтово-лазурному… — но что же с такими припозднившимися цветениями? с поздними, наученными скрываться соцветиями? — когда глаз подмечает, натасканный на несообразное, чтобы обратить нас в бегство или подманить ближе и ещё… <…> словом подзапретный цвет, при коем либо ради коего сердце бьётся чаще?

 

Тот запах, который растекается в воздухе, едва очень при пороге – горьковатый запах, словно вот-вот-вот жившее оборачивается эмацациею, оставляя эту плоть, растительную плоть и – тяжелее разреженного эфира в кронах, окликает наше обоняние собираясь, – словно пока ни на что не решась, – по низу. И принюхиваешься, подражая невольно, – и дыхание подражание кому-то, кто впервые вдохнул, – собаке? – подымающей голову, когда её окликает какой-то запах.

https://www.lindahall.org/about/news/scientist-of-the-day/frederick-soddy

 

В какой-то из дней, после полудня, они забрались на самую вершину — на тот из гигантских камней, венчающих холм, который покуда им не давался. Они не раз уже сиживали на каждой из остальных вершин холма, — на венчавших его гигантских каменных глыбах, открытых на все стороны, и смотрели в долины, — оттуда видно было во все стороны, казалось, — до самых четырёх краёв мира.

 

Он сидел, свесив ноги в воздух, и вершины елей, которыми сплошь порос холм и которые отступились только перед камнем, уложенным в камень, едва не касались его ступней, соблазняя вступить на протянутые к нему ветви. Полуденные летуны ныряли в их кроны как в воду и вырывались наружу, словно разбивая поверхность вод, — и рядом с ними, и далеко под ними, — стволы раскачивались, гудели и поскрипывали так, что начинало хотеться спать. Внизу, в саду, далеко выдвинутом в поля, носилась одна из собак, и её лай доносился сюда, наверх, так, будто она лаяла над самым ухом и, в то же самое время, вдалеке, — колокольцем в тумане, который, в конце концов, окажется колоколом на церковной звоннице. Застигнутый многократно возвращающимся переживанием, — из подступавшего к самой стене с востока леса поднялась стая птиц и ринулась вверх, через вершину, и они на какие-то секунды оказались в сплошном мельтешащем целеустремлённом рое, как в тоннеле, таком густом, что перестали друг друга видеть, Джаспер услыхал его смех и подумал, что сам бы никогда не рассмеялся так запросто, повинуясь моменту, не сумел бы, он никогда не был подвержен непосредственным реакциям, — а едва он обрёл вновь способность дышать, прижимал руку к груди, чтобы унять сердцебиение, его наполнила радость от того, что он здесь.

 

Они как прежде придерживаются западного направления. О том, что они оставили позади, – среди лесов, в горной долине, в которой озеро принимало в себя сеть речных рукавов, образуя устье, подвижный ландшафт наступающих и уступающих друг другу лугов, лесков и болотцев, – они уговорились молчать, и друг с другом – тоже. «Из нас всех вышел бы один не слишком скверный бармен», говорит волк, но они не могли, никак не могли бы оставить то место себе. Однако запах, отзвук и тень непотребства остерёг их от того, чтобы перенести своё имущество под эту крышу и распаковать там, а потом смотреть вслед улетающему кораблю, но они не могли, возможно потом, но не тогда же. Двери и ставни они заперли очень тщательно, закрыли вьюшку у печи, мелочи со столов и полок рассовали по шкафам.

 Иероним становится между ним и остальными, так, чтобы тому приходилось заглядывать ему через плечо, захоти он обратиться к кому-то из них. Они молчат некоторое время, стоя в стороне от остальных, они выглядывают за борт и взглядывают друг на друга, как бы в попытке выхватить у другого те секунды, в которые тот выбросил бы что-то из тех мелочей, которые жгут карман и его остановить, либо прибрать пару секунд себе, хотя бы для того, чтобы воспользоваться бритвою.

– Хорошо, что бы вы делали, Каин, – тот морщится, – если бы нашли, что мы мертвы?

Каин <?> отвечает ему с мучением:

– Я слышу их, вижу их, обоняю – это вернее, чем показания щётчика Гейгера. Всё равно, что держать их в руках, но руки пусты, всё равно, что, желая пить, глотаешь песок… <...>

И они так и беседовали друг с другом. Тихий разговор, какие ведут в уединённых местах – под дождем ли, под снегом ли – простаивая там, где никто не задержится и одной лишней минуты – словно такая повадка обращает их в невидимок. И каждый, кроме гуся, помнил, что тот подсунул им яд, а гусь позабыл, но обида на то, что его не учли и о нём не подумали, как будто его вовсе нету – у гуся осталась: «Что кабы он явился и нашёл меня одного?»

Он тонул в подношениях своей памяти, в стародавних исканиях, в том, о чём он успел позабыть – как они ласкались, и ласки их никуда не вели – откуда им было знать, что делать друг с другом? Сны, в которых он осязал теперь сияние чужого тела, ощутью сходное с едва из печи извлечённым фарфором, осязал и его тьму, которая беспорядочно растрескивалась зубастыми пастями и зализывала ею же укушенное, – сны вернули его туда, откуда он убрался когда-то, пока он искал и отвечал исканиям теперь, между землёй и небом, так далеко. Не всё ночи отводились теперь перелицованным воспоминаниям о потерях и сокрушениях по тому, что он утратил, – в иные ночи он пребывал теперь там, где ни верха, ни низа, ничего не существовало, и он ложился щекою на бледное предплечье, худое и мощное, как будто под тонкой кожурой проложены были корабельные стальные канаты, покуда вжимался, изнывая от безысходности, в него – лишённого признаков человеческого пола, лёгкого длинного, примерявшего к себе угловатые сочленения богомола и их присвоившего, неспособного угадать и подделать нужный обоим пол – он менее кого бы то ни было знал, что им друг с другом следовало бы сделать. Пока – однажды, на грани тяжёлой истомы, которая не была наградою, а была изнеможением и отверженностью от погони по желанному следу, – тот отстраняет его, и держа за запястья не отпускает от себя, удерживая между разваленными на стороны бёдрами – так, чтобы он увидел разрез сверху вниз и снизу вверх по живой плоти там, внизу, но выпуклые капли, набрякшие вдоль разошедшихся краёв оказываются зубами, но не игловидными, как у него во рту, а сходными с зёрнами граната, – о, да, он несколько злоупотребляет с зубами, – и он, вместо того, чтобы стянуть разошедшиеся края, шепчет в самый его узкий длинного небрежного разреза рот, «я девственник», шепчет он, решившись сознаться в беспомощности сейчас, на самом краю, и тот улыбается ему, и черты его лица ломаются и идут рябью – только на секунду – пока он всматривается в его лицо, пытаясь удержать ту чуточку человеческого, которую он искал в нём и иногда находил, – и смотрит на него во все глаза и моргает раз и другой и ресницы его шелестят друг от друга, а он, внезапно решившись, опускается на него, и уже не глядя берётся рукой и направляет себя, протискивая сквозь ряды зубов и… и… «Аххх!» – вырывается у него.

 

«Чёрт тебя забери», говорит человек подле него.

И тогда св. Иероним говорит... Ответвление IX

 

***

 

[Обстоятельства, – экстремальность происходившего с ними в продолжение последних часов, – лишили их осторожности там, где прежде каждый из них следил за собою со всею пристрастностью, и воли языку не давал.]

 

Иероним (потирая переносицу): Может быть, он знает что – они… для чего.

 

Хатхори (всё ещё не отошед после истории с ядом): Ему откуда знать?

 

[Кончики пальцев Петепра странствуют вокруг его ладони, едва не касаясь её, – поэтому он не сразу врубается – и отвечает так, как бумажное письмо, запоздало отправившееся в ответ.

 

Но о чём же, о чём они говорят? – оба они ведут речь так, словно предмет их разговора, – один, оба они подразумевают одно, походя, едва этого касаясь, потому, что сосредоточены на другом, внимание их смещено, и они не берутся переспрашивать друг дружку «о чём это ты? – ну-ка, давай-ка сличим». Барашек открывает рот, но – ни звука, – так привык он хранить иеронимову тайну. Этот человек, – чужой среди них, – он… знает о… зеркалах? он знает? откуда? он имеет право знать? Барашек в растерянности повёртывается к волку, к Петепра, ища помощи, но помощи нет. Он не замечает и того, как Иероним дернул уголком рта, – Иероним не спрашивает того человека: «О чём ты вообще говоришь? Что имеешь в виду?» он сидит, сложив руки на коленях, наблюдая и подмечая, однажды – барашек видел, барашек был там – с тем же выражением лица смотрел он под ноги себе, пальцы его ловко разбирали нехитрое <устройство> и пахло раздражающе, и у ног его <...>. Барашку бы с облегченьем отдать ему право соображать, но он не может, он слишком встревожен.]

 

Иероним: Он достаточно долго прожил на свете, он собиратель древностей и курьёзов. (Иероним протирает очки тряпочкой, а его голос звучит так, словно он загибает пальцы.) Он зачем-то подсунул нам яд. Что ещё? А, – его история противоречит имени на бейдже, – он рассказал нам историю другого человека, – интересно, зачем?

 

[Отдает Иероним себе отчет, в том, что не всё что он-то разпознаёт как слова, все видят тако же и – читают? – и как он со своим разумением в грамоте постоянно топчется на самой границе заблуждения насчёт того, что пребывающее в виде слов открыто равно и ему и любому, и загвоздка только в желаньи либо не желаньи видеть, как нужно. Понимает ли он хотя бы, сразу и без околичностей понимает ли, на каком языке он читает?]

 

Хатхори: Кому здесь дело до того, что написано на бейдже? Кто сумеет прочесть?

 

Иероним: Ему, – иначе он не навесил бы его. Он предпочёл считаться убийцею брата, почему? И когда он придёт – зачем он придёт?

 

[Между тем, Петепра не слушает их. Он взирает на них с внезапною проницательностью, однако из нового своего далека – в мемуарах этот взгляд достаётся тем сценам, которые за давностию растеряли прежнюю важность.

 

Он словно погружён в ночь, перед самым дождём, – как будто кто-то обосновался настолько от него близко, что распространил на него особенное, чуждое совершенно опыту всей его жизни, восприятие своих рецепторов. Он слышит, видит и обоняет всею поверхностью кожи, а закрывая глаза, – лишается памяти он сам и его тело лишается памяти тоже, и ему приходится пересчитывать пальцы на руках, чтобы вернуть себе представление о том, кто он.

 

Их ворчливые пререканья врываются в его тишину, как неустановимой природы щёлканье в стенах, и так же точно покидают они его наедине с новым его переживанием мира.

Правда, ему нет дела до этих имён.

 

Он слышит/видит/осязает, как кто-то большой принюхивается в темноте хвойного леса, и голову его, и костистые утянутые в сюртук плечи его осыпают капли недавнего дождя, – он тревожит рогами еловые ветви над собою, поворачивая головой туда и сюда, – где-то в далёком-далеке, где он не бывал никогда, куда никогда не хотел, – в месте, о существовании коего он не знает.

 

Тот всматривается в них, повёртывая голову от одного к другому, сосредоточив на них часть своих зрительных органов, – оставляя на периферии зрения того, кто идёт к ним в сумерках.]

 

***

 

Чего только не бродит у них в головах сейчас – в головах у тех, кому было над чем призадуматься.

 

Хатхори закрывает глаза. Мальчишка так же точно уселся бы возле пустого места, как сейчас рядом с ним, – тот случайно встречает его взгляд, и его взгляду отвечает. В его мыслях Хатхори не находит себя, – прикосновения его ничего не значат. Совративши его при этой их другой, – лишней, он теперь ясно видит и это – встрече, тот более ни разу сам не приближался к нему. Его осеняет, – как будто он стирает с оконного стекла пыль и впервые выглядывает наружу, – ничему не верь. Переменил ли мальчишку тот промежуток времени, когда он выпустил его из рук, – он вновь наложил на него руки, но... тот... с тем что-то приключилось, – или просто-напросто он отказался от притворства? – ведь так он держит его ещё крепче. Когда он притягивает его к себе и принимается трогать его всюду, и там тоже трогает, он стоит, слушаясь его рук, и ему ясно, что выпусти он его, – тот немедля отойдёт в сторону, за пределы досягаемости – один длинный шаг. Чтобы знать это, ему не нужно смотреть ему в лицо – он никогда и не решался заглянуть ему в лицо, когда на него находило поветрие нежности, в память ему запали признаки витилиго у него под рёбрами, но увидеть его лицо – он боялся. Однажды тот почему-то положил ладонь ему на затылок, и… это было ласкою. Отчего же он убеждён, или хочет убедить самое себя, что мурашки, так часто покрывающие его руки, – свидетельствовали тогда, – но не теперь, – что тот едва не сомлевает в предвкушении, пока его ладонь, легши на его бедро, его бедро огибала, пока тот переступал ногами, а самого его бросало в жар, когда он как на крючок насаживал его на палец – ему в голову не шло, что пришедший на ум крюк – заявляет о причинении боли… Отчего?

 

«Отчего я чувствую, что совершил злодейство?»

 

Тот ничего не прячет, отдаваясь ему теперь, не считает нужным прятать технические приёмы своего искусства, – шестерни запрятанного в нём механизма крутятся на его глазах, – ему отказано в той прелести, которая суть искренность и доверчивость, – а он всё ещё помнит, как тот открывал ему, что ему вот так если, то – больно, просто больно. Нынешнему ему он не решился бы предложить тех порошков и притираний, которыми потчевал его прежде, и мнилось ему, что они бы не подействовали. Он предпочитает оскорблять его лёгкостью, с которой читает в его сердце, с которой разоблачает и оглашает его сердце, – а он и не хочет сопротивляться ему, он не может ему сопротивляться, – его новой и кривой прельстительности и послушанию. Он принимает и её, и примет от него всё, каждый искоса брошенный взгляд, – как вот сию секунду, – но тот уже отвернулся, и смотрит перед собой, вкладывает закладки в пазы, замыкает замки, задвигает засовы между ними. И каким-то наитием знает он, что тот мстит ему, но постоянно раскаивается в своей мести, а все происшествия последних часов отодвинули, и вовсе загородили собою новую тайну между ними, а ему вдруг показалось, что он ощутил то благодарное удивление, каким тот его одаривал когда-то. Однако он не способен отказаться от него, – пусть сердце его и разрывается от утраты. Однажды он застаёт его на мостике, – он держит ладонь горстью напротив груди и заглядывает в неё. О чём он тогда подумал? Он погубляет корабль, он кончает с собою – что? Он стремительно шагнул к нему, – бог знает, что ему примерещилось, он испытал страх, страх съевший всё его небо, – и теряя на ходу растеряв уверенность в том, что нужно делать – остановить? – он нерешительно тянется к нему, но так и не трогает его запястьев, – тот сам приблизил ладонь к его глазам, и указал взглядом, – бабочка, чуть растерявшая чешуи с крыльев, но живая, хоботком собирала слюну из сердцевины его ладони. С минуту они стояли так близко голова к голове, как ни разу с тех пор, как вновь пустились в путь. Ему показалось, что тот готов к какому-то признанию, однако ничего он так и не сказал, только губы его сложились в улыбку, которую он ждал, но и она его обманула, её он не сумел разгадать, – с такою сознаются в вещах постыдных. Сразу вслед за тем, он отстранился, обошёл его так, чтобы не соприкоснуться с ним и вышел наружу, прикрывая ладонь с насекомым другою ладонью, как загораживают свечку от сквозняка.

 

Сидит он от него так близко, что мог бы перекинуть ноги через его колени и лечь щекой ему на грудь, – он бы хотел этого, а что тот? – тот мог бы подчиниться, если бы не сосредоточился теперь на чем-то ином.

 

Она, богиня, говорила ему – уже давно, когда-то: «Всё сор на поверхности вод, и нет вод глубже и чище, и воды эти – любовь, и остаёшься ты с нею, а не…» – он не слушает, но не заткнуть же уши? – «вот что сказала бы тебе я, кабы мы повстречались в надлежащее время…» – он, закусив губу, думает: остаёшься, в лучшем случае, с нарушенным узором на обоях. Всё же он услыхал её тогда, когда она говорила с ним, шныряя глазами тут и там, повсюду, прощупывая, как вор в поисках тайника, их дом. Непроизвольно в мыслях своих возвращается в мыслях своих к свету лампы, загороженному экраном, и к бормотанию снастей за пределами этого света, – он вернулся бы только туда, – в краткие и безвозвратно ушедшие часы, только туда, когда всё могло пойти как угодно по-другому. Это не любовь, это дождь и свет лампы, но тот покой пришёл к нему через него, пускай он сор, и вот почему он его добился вновь, потому, его пальцы описывают круги вокруг его пальцев сейчас, и, возможно, он прикоснётся к его руке? Речи льва о ней, – потом, когда лев вернулся с того света, тогда, неподалёку от постоялого двора в лесах, льва с ними не было – не покажутся ему убедительными, она занимала разговорами и изводила его не его вожделения, – он оставался холоден к ней, он её боялся, и боялся не напрасно, – она не была добра к нему, но если бы он был её целью, она извела бы его, точно, но хотела-то она иного и искала иного, иное высматривала.

 

Он почти догадался обо всём, когда вновь и окончательно теряет эту мысль: он уловлен силою гравитации, – в точности так же течение вод заносит под корягу свою добычу, – как и остальные здесь, – могуществом этих предметов, волшебных предметов. Они похожи на полированные выпуклые пуговицы на ножках, размером в ладонь волка, и не принимают в себя ни холода, ни тепла окружающей среды, ни образов тех, кто оказывается вблизи от них, цветом же они схожи с исподом грибной шляпки, потраченные оспинами, как поверхность Луны – метеоритными кратерами.

 

[А это… оно… он… всё так же пребывает на границе лесной чащи и луга, очень-очень далеко от этого места, и ветви над ним роняют на него струйки воды, и те оставляют тёмные дорожки на его удлинённом костистом оленьем лице, но они не темнее той сияющей тьмы, из которой он сложен и которая облекает его, сходно с тем, как пряди волос движутся вокруг тела русалки в её родной стихии. Его занимает упрятанная под одеждою Петепра кость, которую он, не теряя времени, наново прилепил к груди скотчем, так и не выпустив из рук там, на постоялом дворе. Никто не видит, как он протянул руку со многими суставами, и едва не касается её кончиками пальцев, – каждый из коих равен другим длиною. Он столь долго провидел, как текущий сверху поток льда затопляет мир, что теперь… он врезается в сиюминутное, как… как во что?

 

С многочисленных веточек его рогов срываются ледяные капли и Петепра передёргивает плечами, и вдруг резко выдыхает, когда она падает ему на щёку под глазом.

 

Никто ничего не заметил тогда.]

 

***

 

– А если он не придёт?

 

– Что же? – он просто псих, чокнутый отравитель?

 

– Что ему нужно тогда?

 

Ждут.

 

 

Иероним (потирая переносицу): Может быть, он знает что – они, и – для чего.

 

Хатхори (всё ещё не отошед после истории с ядом): Ему откуда знать?

 

[Кончики пальцев Петепра странствуют вокруг его ладони, едва не касаясь её – поэтому он не сразу врубается – и отвечает так, как бумажное письмо, запоздало отправившееся в ответ. Она, богиня, говорила ему – уже давно, когда-то: «Всё сор на поверхности вод, и нет вод глубже и чище, и воды эти – любовь, и остаёшься ты с нею, а не…» – он не слушает, но не заткнуть же уши? – «вот что сказала бы тебе я, кабы мы повстречались в надлежащее время…» – он, закусив губу, думает: остаёшься, в лучшем случае, с нарушенным узором на обоях. Всё же он услыхал её тогда, когда она говорила с ним, шныряя глазами тут и там, повсюду, прощупывая, как вор в поисках тайника, их дом. Непроизвольно в мыслях своих возвращается в мыслях своих к свету лампы, загороженному экраном, и к бормотанию снастей за пределами этого света, – он вернулся бы только туда, – в краткие и безвозвратно ушедшие часы, только туда. Это не любовь, это дождь и свет лампы, но тот покой пришёл к нему через него, пускай он сор, и потому он его добился, потому, его пальцы описывают круги вокруг его пальцев и, возможно, он прикоснётся к его руке. Слова льва о ней, – потом, когда лев вернулся с того света, тогда, неподалёку от постоялого двора в лесах, льва с ними не было – не покажутся ему убедительными, она занимала разговорами и изводила его, она хотела иного и искала иного, а не его вожделения, – он оставался холоден к ней, он её боялся и боялся не напрасно, – она не была добра к нему, но если бы он был её целью, она извела бы его, точно.]

 ...где он, по прошествии некоторого времени, предлагал ей о любви, но в шутку или в самом деле, того не знает, но согласия ему на то объявлено не было... (с)

Исчезнувшие люди - Часть 1. Конец существования вида - Документальный фильм

 Слабость позиций как снящегося, так и сновидца.

*

Заглянешь в кружку – донце-тондо вернёт взгляд, отчего-то лукавого, глаза, – не оттого ли лукавство, что прижмурился, – как и в иных случаях, когда присматриваешься к блискому? – чуть-чуть напряжено нижнее веко, как бы у замученного мелочной кропотливой работою, сигаретным дымом или замышленьем. Испить – не испить?..

 

Иероним оставляет коробку, в которую заглядывал во время его речи – это камера обскуры <чего? – возмутился бы волк непременно>. Лицо у него, – внезапно, – лицо старика, глубокого старика.

 

Петепра ничего этого не замечает. Он легко подымается, и заглядывает внутрь той коробки, как через окно в дом, круглое окно, стеклённое выпуклым круглым стёклышком. Он видит пойманную каюту внутри на стене коробки, но не замечает того, что она воспроизводит не в точности, но в смысле общих и самых верных контуров, кабинет Иеронима в вифлиемском доме, – единственный дом, который Петепра знал и в котором ему было покойно и тепло, – тут-то и явило себя могущество этого человека, но поведать о нём и даже определить его, назвать его было некому, некому было сказать «мы уже дома, вот – смотри». Он подчиняется течению своих мыслей, а они пробивают русло, появление которого он пока не способен оценить.

Primitive Technology: New Brick Kiln Design

Беседа о Канте как о библиотекаре

 

Тополиный пух в комнатах – невольно следишь его, когда он влачится по полу сквозняком, скрываясь и показываясь вновь на краю окоёма. Втягиваешь воздух – таково заблуждение от этих движений – как бы обнаружив, открыв нечто страшное.

 Петепра дергает плечом, однако бог ждёт.

– Я не знал, куда девать время.

Он берёт лицо бога в ладони и – этого от себя он не ожидает, но делает, – прижимается губами к его переносью, краем сознания соображая, что ведёт себя сейчас с богом, как вёл бы себя с барашком или гусем.

– Как же нелепо, – говорит он – так говорят, когда слова не важны, важна интонация, – что бог потакает мне в том, чтобы тратить время на такую ерунду.

<ощущение смешка, словно деревья вокруг вздрогнули и чуть-чуть не завели хоровод> «…Иероним <медовая, едкая, густая, тягучая капля самодовольства, от запомненного имени> вёл бы иные разговоры, но ты… <прозрачные и красные рыбки в прозрачной водице> не Иероним... …ты показываешь… ...мне… странное… из-за тебя… здесь целиком… не… разбредаюсь…». Ему приходится зажмуриться, словно ветка хлестнула его по глазам, но куда больнее, чем ветка, – а бог между тем продолжает, речь его даже не приостановилась, он не всё ещё сказал: «…ты <не местоимение, а прикосновение – сосредоточение бога на нём пронизывает его, обволакивает его, он погружается в него, как в цветущий сад ввечеру, или в купальню, полную густой ароматной воды – когда бог сосредотачивается на ком-то, прочее делается эфемерным, тает… как будто, да, тает> вернул мне… …кусочек… …меня <неуверенность: он – что же? – не уверен в том, как обозначить себя?> …другие <отстранение, мысленный стряхивающий жест> вечно голодны до… …меня… …ты… нет… …не… …так…»

 Они так и остановились на тропинке, и кто-то уже обходил их стороною, потому что этим путём шли из одного края долины в другой, это был натоптанный путь.

Петепра достаточно долго прослужил Иерониму секретарём, чтобы не задавать вопросов, потому что не всем вопросам надлежит быть заданными и, – подавно, – отвеченными, но бог говорит ему: «…я… могу…», так, как он всегда говорит, – вдыхая и прорежая речь долгими паузами, и Петепра кажется, что тот, замолчав, выдыхает у него в голове, и там же подымает брови: что – тот ли ответ? Он опять протягивает руку и поглаживает рукав бога возле его плеча. 

 

Во все предшествующие дни он искал её, эту тьму, и о ней мечтал, – как прикормленное животное, которому не внятны никакие урезонивания, которое не даёт себе труда остановиться, – а теперь привалился к его боку, удерживая его своими малыми силами.

 

[Он рядом с ним, он не оставит его, он – как в тех снах, доставшихся ему явно по ошибке, – когда он смотрит, как кто-то вгоняет патронник в рукоять, – он так сосредоточен на этом движении, что не в силах перевести взгляд на лицо, – кто-то вгоняет в рукоять патронник и выкладывает пистолет на стол… а потом, – быть может, не сразу, не тогда, не там, – тот пачкает его руки и колени густым и красным, а он укачивает его голову, как будто в его ладонях тому хочется остаться до конца, и он при нём – плакальщик и оплачет его, не оставит его.]

 Ко всем остальным ему приходится прислушиваться, – их вожделения, – и не всегда они сосредоточены на нём, когда мечтают, их взгляды, – то, как они смотрят на него, – иногда предсказуемые взгляды, иногда странные, такие, что он теряется перед ними, – как у тех двоих, у людей, которым служат звери, пастыри зверей, грамотей и учитель. Сияющую тьму, – этого бога, – он слышит постоянно, и слушает его безмысленно, как речь на незнакомом языке, произносимую вне внятных ему эмоций, не находя причин пугаться или злиться. Он отражает их всех, подобно зеркалу, – так его учили, – таким его сделали – угадывать и отдавать, то зачем каждый из них и все они тянут руку. Петепра кажется, что тьма такое же зеркало, как и он сам, только внятны ли ей человеческие неурядицы и упования? – что она возвращает ему?

Новая неолитическая революция: смена парадигмы

Рождение Средиземноморья. Коллапс бронзового века.

Лицом к лицу с Карлом Густавом Юнгом, интервью (HQ) #психология

The Genprey Quartet presents - "Country Roads, Take Me Home"

<бог, ему показалось, издал некое, слышимое только в голове, подобие короткого смешка. Чувство смешного богу неизвестно, возможно, он перенял эту реакцию именно от них, только теперь, и это очень чувствуется, – то, что он новичок. Он не позволяет забыть о том, что не все, ходящие на двух ногах разделяют человеческую ментальность.>

 Больно ли древесной почке, готовой раскрыться, больно ли цветочному бутону, как раскрывают надкрылки жуки – впервые, первое насекомое этого рода?

Twenty One Pilots - Never Take It (Lyric Video)

 

Он ощутил присутствие бога, ведь бог устроился рядом с ним, весь из суставов и угловатых сочленений, и по обыкновению своему принялся клониться-клониться-клониться к нему. Он только зажмурился, он не готов ответить на взгляд бога, который он чувствует на себе, как тысячи касаний – как будто тот дотрагивается до него одновременно множеством пальцев. «Вы разочарованы, господин?» – в ответ удивление, отрицание, бог не спускает с него глаз и вот придвигается к нему так близко, что разве что микроны пустого пространства разделяют их – или вставшие на руках Петепра дыбом коротенькие невидимые волоски. Он не мог решиться взять на то, чтобы взять бога за руку, но тот сам берёт его ладони в свои, и Петепра погружается в средоточие чужого нерассказуемого внимания, чуткого и безсловесного, когда не знаешь, что отвечать и заговариваешь о пустяках, откликаясь на сосредоточенное ожидание. Бог спускается в личный его карцер, из которого выйти он не умеет, – «Отдай», – слышит он, и пальцы его вздрагивают, и, кабы он спал, то проснулся бы от собственного непрошенного движения. У них нет слов друг для друга, он словно комкает листок бумаги за листком и кидает их в горячую тьму, в сияющую тьму, которая сидит рядом с ним. Все прошедшие дни он искал её, и о ней мечтал, однако тогда это не были мечты о молчании и забвении, он искушал бога, не зная, что искушает бога – человеческими неурядицами.

 

Он стряхивает пепел – длинную палочку, они оба смотрят, как она рассыпалась, он на неё дует и говорит:

 

– Нет, нету никаких целей снаружи, правда. И когда вдруг находится положение, при котором находишь себя счастливым, – он приостанавливается, чувствуя, что связался с крайне неудобным словом и отодвигает его, – довольным, – тогда и ищешь снаружи, как удерживать при себе, как заполучить ещё… Почему ты улыбаешься? Ах, да… Видишь ли, что-то всегда подбирается из тьмы, и состояние довольства делает её невидимой, – тьму. Только когда доволен ты ей не сдаёшься, потому что не видишь, – это не волевое усилие, а само собою выходит, – как дышишь когда не болен, – не замечаешь, – просто дышишь.

 

– Когда ты понял? Понял – вот об этом, об этой штуке головной.

 

Он молчал, и они смотрели сквозь стволы деревьев, ограждающих дорожку от луга, на расчёсываемую ветерком траву, – вдалеке, там, где граница его земли обхватывала её, а остальное, – отдавала в руки случаю.

 

Побывать однажды в каком-то адресе, а после – время спустя – прийти туда же. Не тратя время на то, чтобы отыскать хотя бы вход. Словно первый заход был в помощь, что ли?

 ...

когда ни к чему не применил себя, это не праздность, а… пустопорожнесть. Когда заполняешь то, что другие заполняют иным зряшными подробностями всех этих сопутствующих жизней, которые прикоснулись к моей только потому, что мы оказались в пределах видимости.

Warhammer40k Сэнди Митчелл - Кайафас Каин книга 1-я — За Императора! (чи...

Коротая вечер – пузырьки на поверхности напитка от растворившегося сахару – и тень на дне, отброшенная этими пузырьками, которые прозрачны – разве нет? Наутро – озерцо в ладошке листка накануне выкупанного растения – вечером – уже нету. Смотришь по сторонам, когда ни к чему не применил себя, это не праздность, а… пустопорожнесть.

Говард Лавкрафт - Сомнамбулический Поиск Неведомого Кадата. Аудиокнига (...

 Мне здесь приходится нелегко, — а прежде удавалось без труда жить и ни к чему не прикасаться, некоторым образом отсутствуя в собственном жилье Теперь, — здесь, — что-то нарушилось, и я больше не могу сохранять безучастность.

  Прежде мне приходилось подолгу примериваться, прежде чем решиться признать себя обитателем какой-то местности или даже дома, — теперь же я точно знал, где я. Наверное, именно стянутость горизонта к малому пространству внутри ограды, — он словно бы перегибается через неё и заглядывает ко мне. Сам горизонт побуждает вглядываться в ближайшее, а с этим вместе и — в малейшее, — подолгу принимать решения относительно самых незначительных переменений, часто и от них отступаться, — словом, врастать, — словом, сознавать себя здесь, а не где-то ещё, читать местные газеты (да-да). Вот оно, — и притом добровольное, — вынужден я заметить, — вступление во владение образом жизни, которое предписывает это место. Здешнее обступает меня всё плотнее, — прежнее, напротив, слабеет и сбивается со следа, — пускай мне и кажется неверным отстранять от себя то, что предшествовало этой жизни, — оно отступается от меня само. Как относиться к этому я так и не знаю, но ловлю себя на том, что вхожу в нужды и обстоятельства этого своего жилья полнее, чем где-либо до этого входил в собственные свои надобы.

Полярная звезда | Г.Ф. Лавкрафт

День космонавтики, 12 апреля

Ни слова – картинка, пусть и нарисованная рукою – только линии и пятна не складываются в слова - или фото – неявное значение и смысли, умножаемые паранойей ли, воображением ли, или выступившими на поверхность сознания воспоминанием – то, что называют background мешает просто отложить листок или песок или затереть углубления в глине.

 [Его пнули один раз, и угодили ему в голову, – как он ни закрывался, – другой раз… и тут произошло то, чего никогда не происходило с ним, – всё прекратилось до того, как им надоело им заниматься, – нависший над ним человек, – словно его схватили поперёк туловища, – рванулся назад, и исчез из глаз. Кому его узнавать? Что, если, совсем-совсем некому?]

 

[Иероним чертит карту, – как в родном его городе на границе с землями варваров, которые окрашивали лица свои синей краскою, он добирался из дому до булочной так, чтобы избегнуть местных хулиганов, и как однажды он, перепуганный, выдаёт ту фразу, которая приснилась ему во сне, и которую помнит и поныне, вслед за чем <…> с той поры он и обратился к другой стороне. А Петепра? – он, улыбаясь, рассматривает сплетённые пальцы рук, и рассказывает какую-то чепуху – о настольных играх, – о том, что ни в одну им не удавалось доиграть до конца в том же составе, в каком они её начинали: «Знаешь, твоя детская волшба полезна, только вот не могу вообразить, – как бы её применить в моём детстве, мы с пацанами…» И на том же листке принимается рисовать что-то своё – Хатхори кажется, что он заграждает рисунок от него плечом, но это совсем не так. В ту пору у них начался период настольных игр. Барашек вносит свою лепту.]

 

Ожидание, принуждение и обещание, – равнозначны при определённых обстоятельствах. Он понял это, когда его крылья, – их крылья, – врастали в незыблемую ночь и вытягивались из неё, – когда они охотились. Он стоял в те часы <часы?> как бы на вершине сферы, и ветры со всех четырёх сторон света не давали ему упасть, время лишилось протяжённости, и обрело взамен что-то иное. Они скользили над землёю, и потребность оглянуться на Иеронима и встретить его взгляд, – да, так же точно делается не по себе, – и отчего прячешь глаза, – когда не возвращаешься домой в назначенное время, – не сковывала его.

Зарождение языка: что было до него? // Дробышевский. Человек разумный

 

Сострадая эволюционной специализации – отказываясь знать – что же им предлагали, чтобы одни сказали: «Да, возьми эти вязальные спицы, и костяные иглы, и ветви, и… всё-всё, что нынче ухватываем, из наших многопалых цепких конечностей!» – другие: «Да, унеси свет от наших глаз, нынче видящих и смотрящих!»

На что же они соглашались, чтобы платить эдакую цену?

<наблюдая ворон, приготовляющих гнездо>

 

– Страшишься ли ты того, что говорило в тебе?

 

– Нет, – отвечает он.

 

Он не сумеет объяснить им, – никому из них, – что рука, которую он чувствовал на своём плече, и коей не знал в прежние дни, – словом, эта рука… он впервые в жизни не ждал ободрения каждому своему шагу, замирая на каждом шагу. Вещь в его ладони между колец, в его накрашенной охрой ладони… он прикрывает её ладонью другой, прячет. Как будто она нуждается в такой защите.

 

Иероним думает, что тот закрыл бы собою и того, кто потерял эту вещь, – возникнет ли у того нужда в том? – пошёл бы он на это ради меня? – думает Иероним и сам себе запрещает вопрошать, – они давно объяснились, и тот не из тех, кто меняет свои привязанности, – Иерониму не хочется открытий.

 

– Может быть, удастся это вернуть? – ни к кому не обращаясь конкретно, говорит Петепра.

 

«Это кусочек бога?» – думает Иероним, и он не возмущён этим несомненным кощунством – и голос, который ведёт его, не умолк, он, словно бы, не знает хорошенько, как повести речь, – так же или совершенно не так но с тем же результатом он, – Иероним, – не способен был говорить с Петепра о некоторых предметах. Поэтому он тих, его драгоценный голос.

Когда Петепра лёг к своему человеку, – не так, как в другие дни, которые едва-едва начали погружаться в прошлое, и они трахались будто в угаре, – он лёг к нему на грудь так, чтобы оказаться с ним лицом к лицу. Он ищет его взгляд, и спрашивает его, так и не встретившись с ним глазами: «Ты больше не хочешь меня?» – «Хочу» – отвечает тот, врать-то безсмысленно, – ведь его член шоркается в ложбине меж его ягодиц, и потирает ему яйца – «Тогда что с тобой?» – и он двигает задом вверх-вниз, стискивая в то же время бёдра – «Как я могу тебя опрокинуть, теперь?» – «Что?.. Со мной был волк, я только злился, ты что?...» – «У тебя морщатся нижние веки, как будто ты всматриваешься – если ты лжёшь, или ты вынужден подчиняться, не замечал?» – «Я не смотрюсь в зеркало когда… что?»

 

Петепра упирается ему в грудь ладонями и осёдлывает его, – невольно принимая позу отшатнувшегося от эдипова клинка сфинкса, – его мир держится на том, что он удерживает этого человека своим телом и своим гнусными и сладостными искусствами, – он чувствует приближение непрошенной свободы, их уговор теряют силу, и он в это самое время, – сейчас, голый на нём, голом, – лишается дома. «Я впервые видел тебя без этого выражения лица – просто ты себя не помнил, когда ложился со мной в последние дни? так ведь?»

 

Тот не помнит сейчас, голый, вздрагивающий от передержанного возбуждения, ни об Иерониме, ни о льве. Тот единственный раз, когда Иероним прикасался к нему – к его лицу, его щеке и виску, лев и их ни к чему не приводящие ласки – он в руках зверя, и тот трогает его так, будто неведение его всё ещё при нём. Ни с тем ни с другим он не способен сообразить, какую роль ему надлежит играть – они ничего от него не хотят… не то… он чувствует их на него направленное внимание, но не умеет его истолковать – амёбы тянутся к свету, а он реагирует на вожделение и все на свете формы привязанности для него суть похоть в корне своём. Он знает, что видит Хатхори, когда смотрит на него – его он читает весьма точно, пускай и не безошибочно, то же он находит и в других… находил. А другие двое? Когда Иероним ворчливо советуется с ним, когда лев устраивает голову у него на коленях – кого они берут в наперсники и держат за руку? С ними он пребывает в тревоге, как в доме без зеркал, он теряет себя, он предпочитает вновь стоять на лестнице, – этот человек сосредотачивает в себе его спасение и с ним он находит себя – искусный рот, длинная спина и узкие ладони и ступни, сокровенный испод его бёдер, который подспудно трудится сейчас.

 

Спал ли он с Иеронимом? Прежде Хатхори ревновал его, теперь… он не освободился от него, только мысли его по непонятным причинам сосредоточились на человеке, с которым мальчишка вернулся в его жизнь – их разговоры, их общие воспоминания, в которые Петепра его не принимал, что-то между ними, то, как кони ищут друг друга, чтобы просто обменяться парою слов, но – как? Неужели получить и это тоже не представлялось возможным – привязанность его сердца, и, в то же время, его голого под собою с прикрытыми глазами и рассеянной улыбкой после? Как это удалось старику? Только тем, что он не спит с ним?

 

Петепра рассматривает его, а потом его спрашивает: «Ты вытащил бы меня оттуда просто так?» – тот долгое время молчит: – «Да, но всё равно лёг бы с тобой, я мечтал об этом…» – «Обо мне?» – «Да» – врёт он. Это Петепра ещё способен вынести, у него мучительно стоит, он про себя твердит: «Выеби меня… сука… или я перережу себе горло… выеби меня». Он обнял его и притянул его к себе – в тот раз ничего большего между ними не было.