150. 

<...> Зачем ты говоришь опять так сухо и холодно о работе? Все, что ты говоришь, это правда... Но в тоне слов, в выборе их — чужое, холодное... Так всегда говорят... Так мне все говорят... Но ты, ты не должна так говорить... Эти слова падают, как холодные тяжелые камни... Говоришь: да... это все правда... А душа съеживается и закрывается... Ведь я же это знаю сам, я сам борюсь с этим... Но для каждого свои средства. У каждогосвои слабости, свои области безволия и нарушения обетов...Таким тоном говорят взрослые с детьми, советуя им исправиться, не шалить, прилежно учиться... Тон этот любящий. Но в нем такая пропасть... Он ничему не поможет, но многое убивает... С Алешей, наверно, все всегда говорят таким тоном о Политехникуме...

Он так неопровержимо и холодно благоразумен. Но разве он может пробудить любовь к работе? Милая моя девочка, никогда не говори со мной так... Душа моя вся трепещет желанием знания, моя библиотека трещит от купленных книг, которые мне надо прочесть...

Только не говори со мной так, Аморя... У тебя такое лицо, точно ты надеваешь пенсне.

Заставить другого чем-нибудь заниматься можно только тогда, когда дашь ему трепет .собственного интереса. Ты мне писала об Упанишадах. Упанишады мне теперь страшно хочется прочесть. Ты меня заразила этим. Нельзя другого убедить в чем-нибудь, никогда, никакими силами, можно только заразить... Поэтому самые разумные доводы, самые неоспоримые, с которыми нельзя не согласиться, вызывают толькобезнадежную усталость в душе... Ты ведь понимаешь это? Ты ведь сама испытывала это? Логика еще никогда никого в мире не убедила...

<...> И Алеше никогда ничего такого не говори... Это страшно, страшно вредно... Его воля разбита такими словами...

У меня всегда было самосохранение — бесчувственность к этим словам... Оно меня спасло... Если бы я слушался всегда того, что я сам считал искренно благоразумным, и не уступал бы тайным родникам и ветрам, то я бы теперь был в Москве помощником присяжного поверенного с таким же отчаянием в душе, как Алеша... Дитя мое... подумай об этом... В таких словах может крыться великий грех...<...>

****

193. Дитя мое, тебе надо принять меры для того, чтобы не портить самой свою живопись. И меры эти очень просты: ты очень небрежна в системе своей работы: ты всю работу, которая очень долга и сложна, производишь на одном и том же холсте, на одном и том же рисунке. Этот холст тебе служит и палитрой, и тряпкой для вытирания кистей, и альбомом для этюдов.

Ты пишешь всегда несколько картин одна на другой. С одной стороны, это делает то, что все твои картины быстро и сразу темнеют, а с другой стороны, ты этим уничтожаешь все свои предварительные этюды, все равно, как если бы ты все сжигала. Ты никак не можешь вернуться к старому, уже найденному, тебе надо его искать снова.

А выйти изо всех этих затруднений очень просто: вместо одного холста, на котором ты умещаешь и хоронишь всю историю своей работы, ты должна брать их десять, двадцать. То, что нужно искать в светотени — искать карандашом, то, что надо искать в красках, — тоже отдельно. И ничего не уничтожать. Чтобы пред тобой была вся история работы. Тогда ты сможешь выбрать необходимое тебе. Тогда гибели твоих картин не будут безвозвратны. Не сердись на меня за эти наставления. Но ведь ты же знаешь себя — прими же меры против этого. А ты и этюды хочешь непременно вполне заканчивать.

****

198. Я жду приезда Ан<ны> Ник<олаевны> с нетерпением. Я приму все твои советы и наставления. Как-то не веритсямне, чтобы меня могли так не любить. Это, верно, очень наивно — но я совершенно не привык к этому. А все те, к кому я чувствовал симпатию, всегда любили меня. Ты первая внесла какой-то разлад в мою душу и заставила меня почувствовать, что меня могут ненавидеть, и за что. Я вдруг себя увидел со стороны и таким противным.

из опубликованный переписки Максимилиана Волошина с Маргаритою Сабашниковой