Для меня тексты всегда имеют голос

Для меня тексты всегда имеют голос – не тот голос, который принадлежит мне, – другой. Я бы назвала его голосом человека, который спускался в ад, голосом Гарри Геллера, голосом Олега Даля – этим голосом для меня звучат стихотворения Блока и два любимых из Эмалей и камей, и это – гумилёвское, со всем пониманием того, что для меня существует в нём только эта строфа, её часть, – и слова в ней тоже заменила кое-какие:

И вот мне приснилось, что моя голова не болит,
Оно — колокольчик из бронзы в далёком Китае

Неожиданно, этот голос обрели для меня два текста Белого, которого я бы никогда не …, впрочем, это лишнее:

Старушка (так в переписке его с Блоком)

Задумчивый вид:
Сквозь ветви сирени
Сухая известка блестит
Запущенных барских строений.

Всё те же стоят у ворот
Чугунные тумбы.
И нынешний год
Всё так же разбитые клумбы.

В покоях стоит тишина.
На кресле протертом из ситца
Старушка глядит из окна.
Ей молодость снится.

Всё помнит себя молодой —
Как цветиком ясным, лилейным
Гуляла весной
Вся в белом, в кисейном.

Он шел позади,
Шепча комплименты.
Пылали в груди
Ее сантименты.

Садилась, стыдясь,
Она вон за те клавикорды.
Ей в очи, смеясь,
Глядел он, счастливый и гордый.

Зарей потянуло в окно.
Вздохнула старушка:
«всё это уж было давно!..»
Стенная кукушка,

Хрипя,
Кричала.
А время, грустя,
Над домом бежало, бежало…

Задумчивый хмель
Качался, как сонный,
Да бархатный шмель
Жужжал у колонны.

На старом балкончике хмель
По ветру качается сонный,
Да шмель
Жужжит у колонны.

Заброшенный дом

Заброшенный дом.
Кустарник колючий, но редкий.
Грущу о былом:
«ах, где вы — любезные предки?»

Из каменных трещин торчат
Проросшие мхи, как полипы.
Дуплистые липы
Над домом шумят.

И лист за листом,
Тоскуя о неге вчерашней,
Кружится под тусклым окном
Разрушенной башни.

Как стерся изогнутый серп
Средь нежно белеющих лилий —
Облупленный герб
Дворянских фамилий.

Былое, как дым…
И жалко.
Охрипшая галка
Глумится над горем моим.

Посмотришь в окно —
Часы из фарфора с китайцем.
В углу полотно
С углем нарисованным зайцем.

Старинная мебель в пыли,
Да люстры в чехлах, да гардины…
И вдаль отойдешь… а вдали —
Равнины, равнины.

Среди многоверстных равнин
Скирды золотистого хлеба.
И небо…
Один.

Внимаешь с тоской
Обвеянный жизнию давней,
Как шепчется ветер с листвой,
Как хлопает сорванной ставней.

Июнь 1903

Оружие магглов.... да-с

В нём есть какая-то уверенность и окончательность

Его хорошо держать под матрасом

Внезапно и корова

За чтением Camera lucida.

Мне никак не давалось смириться с этой сутью выбора, который происходит в тот момент, когда нажимают на спуск, то есть диафрагма моргает. Вероятно, оттого, что не в силах допустить, сосредоточенность без умысла, сосредоточенности в силу оптического закона, – когда просто запечатлевается всё в выбранном направлении, и выделенное в своей обособленности не есть итог проявления разумности, которая водит, например, рукой рисовальщика, оставляющего одно и отставляющего другое. Так поворачивается на звук Горгона, Медуза и нет заслуги обращенного в камень в том, что его обратили. Здесь – всё это и я, или всё это и вот эта форма жизни – если на спуск нажимаю я сама, – равны друг другу, уравнены друг с другом. Что же до нынешнего умения сосредоточиться на цели, то оно, надобно сказать, очень тревожит – но по другой причине – неприятно думать, например, о себе, как о результате отбора, о сосредоточенности на себе, как на носителе определённой текстуры. Но, нельзя позволить себе забыть и о том, что это – лишь уподобление разумному сосредоточенному, узнающему глазу – и тут он отставит одно и приблизит другое.