Фестиваль меццо-тинто Екатеринбург #4

Фестиваль меццо-тинто Екатеринбург # 3

Кукла

Мир гостиных панна Изабелла любила не на жизнь, а на смерть и уйти из него могла только в могилу, но с каждым годом, даже с каждым месяцем все сильнее презирала обитателей этого мира. Она не понимала, как это её такую прекрасную, добрую и хорошо воспитанную, свет мог покинуть только потому, что у неё не было состояния.

- Как это я никогда не замечал у вас, ваша милость, ни следа дамского присутствия, хоть и прихожу к вам в разное время.Прихожу я в разное время, а глаз у меня на этот счёт... ого! И так-таки ничего - ни краешка юбки, ни туфельки или какой-нибудь ленточки! А ведь даже у каноника мне как-то привелось видеть корсет; правда, он нашёл его на улице и как раз собирался анонимно послать в редакцию.

... эта комната казалась на редкость приветливой, словно со дня на день здесь ждали какого-то гостя. Однако, кресла, слишком симметрично расставленные вокруг стола, свидетельствовали о том, что гость ещё не явился.

- И был момент, когда вы хотели броситься вниз? - спросил Гейст.
Вокульский отшатнулся вместе со стулом.
- Не удивляйтесь, - сказал гость. - Я в своей жизни встречал примерно тысячу физиков, а в лаборатории у меня работало четверо самоубийц, так что я хорошо знаю обе эти категории... Слишком часто вы поглядывали на барометр, чтобы я не угадал в вас физика, ну, а человека, помышляющего о самоубийстве, распознает даже институтка.

Все мы лицемерно презираем деньги, однако каждый из нас понимает, что это навоз, на котором вырастает личная свобода, наука, искусство и даже идеальная любовь. В конце концов, где родилась рыцарская любовь, любовь трубадуров? Уж во всяком случае, не среди сапожников и кузнецов и даже не среди докторов и адвокатов. Её взлелеяли имущие классы; это они сотворили женщину с нежной кожей и белыми ручками, они создали мужчину, у которого вдоволь досуга, чтобы поклоняться женщине.

- Но что это случилось с моим седлом? - вдруг вскричала она. - Сударь, у меня подпруга отстегнулась... взгляните, пожалуйста...
Вокульский соскочил с коня.
- Вы спешитесь? - спросил он.
- И не подумаю. Проверьте так.
Он заколебался, однако откинул шлейф её амазонки и просунул руку под седло. Вдруг кровь бросилась ему в голову: вдовушка шевельнула ногой и коленом коснулась его щеки.
- Ну что? ну что? - нетерпеливо спрашивала она.
- Ничего. Подпруга в порядке.
- Вы поцеловали мою ногу? - крикнула она.
- Нет.
Она хлестнула коня и понеслась вскачь, бормоча:
- Глупец, глупец... или камень!
Вокульский медленно сел на лошадь. Невыразимой тоской сжалось его сердце, когда он подумал: "Неужели и панна Изабелла катется верхом? Кто же ей поправляет седло?..."

Болеслав Прус

Переписка братьев Манн

Генрих Манн - Максимилиану Гардену: "В "Будденброках" гибнет буржуазная семья; и гибнущий буржуа - Лоренцо Медичи. Они были буржуа, эти герцоги, и вырождались, как буржуа:  не так, как вырождается рыцарский род, с атавистическими рецидивами кровожадности, с охотой как последней страстью - до полного слабоумия. Они пришли к чувственной и нравственной изощренности, к эстетству, к ослаблению чувства собственного достоинства как к следствию слишком сложного понимания вещей."

Генрих Манн - Томасу Манну (1934 год): "Не знаю только, доведу ли я его до того и доведется ли мне так долго "этим" заниматься. Нужна уверенность в прочности вещей, не говоря уж о собственной прочности. "Чтобы, творя, в веках остаться, нельзя над славою смеяться", - говорили Флобер и добротное буржуазное время. У него было и 7 лет на книгу, и он никогда не сомневался в том, что мир будет существовать. Я, впрочем, тоже не сомневаюсь. Он всегда снова приходит в себя."

Томас Манн - Эрике Манн (1936 год): "...твое недовольство моей позицией, всегда скрытое, нашло тут повод опять прорваться и породило твое письмо, с его темной угрозой лишить меня ещё и твоей любви. На этот счет я довольно спокоен. Для ссор нужны как-никак две стороны, а мое чувство к тебе, мне кажется, исключает такие вещи. ... Весь мир знает, что я живу за границей, сдержанно, но решительно протестуя против "третьей империи"."

Генрих Манн - Томасу Манну: "Тебе надобы повидать консула в Марселе. Это очень трогательные люди, но к тому же ещё и дельные. Впрочем, полностью на них положиться нельзя."

Эмма

- Но вы все-таки будете старой девой! А это так ужасно!
- Не беспокойтесь, Гарриет, бедной старой девой я не буду, а лишь при бедности презренно безбрачие в глазах света. Незамужняя женщина, стеснённая в средствах, нелепа, противна - она-то и есть старая дева, извечная мишень для насмешек детворы! Но незамужняя дама с состоянием внушает уважение, ничто не мешает ей быть наравне с другими не только приемлемым, но и приятным членом общества. Такое разграничение не столь несправедливо и вздорно, как может показаться на первый взгляд, ибо от скудости средств нередко оскудевает душа и портится нрав. Люди, которые еле сводят концы с концами и поневоле проводят жизнь в очень замкнутом и, большею частью, низком обществу, отличаются по преимуществу, скупостью и озлобленностью.

...для него самого отсутствие здорового румянца - непоправимый изъян. Когда в чертах лица нет ничего особенного, румянец красит их, когда же они хороши, то действие его... но, к счастью, ему нет нужды здесь описывать, каково тогда его действие.

- И потом, эта её скрытность... я никогда не могла бы привязаться к столь замкнутому существу.
- Отталкивающая черта, согласен, - сказал он. - Без сомненья, зачастую весьма удобная, но всегда неприятная. В скрытности есть надёжность, но в ней отсутствует привлекательность. Невозможно полюбить скрытного человека.
- ... У меня нет причин думать о ней дурно - ни малейших причин, - но только эта неизменная, эта сугубая осторожность в словах и манере держаться, этот страх дать другому мало-мальски ясное понятие о ком бы то ни было невольно внушают подозрение, что ей есть что скрывать.
  Он совершенно с нею согласился, и Эмме после столь долгой прогулки вместе и такого сходства в их взглядах стало казаться, будто они хорошо знакомы, и не верилось, что они видятся всего-навсего второй раз.

Однако, от мысли, что кто-то кинется делать что-то сию минуту, волнение мистера Вудхауса не унялось, а только усугубилось.

- Вот теперь вы приехали как полагается, - сказала она, - как и пристало джентльмену... Очень рада видеть это.
  Он поблагодарил её, заметив:
- Какая удача, что мы приехали с вами минута в минуту! А не то встретились бы только в гостиной и вы бы не распознали, пожалуй, что я нынче более обычного джентльмен. Сомнительно, чтобы по внешнему виду и манерам вы различили бы, каким я способом сюда добрался...
- Нет, различила бы, уверяю вас. Когда человек добирается до места заведомо неподобающим для себя способом, в нем всегда заметна некоторая натянутость - либо суматошливость. О себе вы, верно, думаете, что у вас это сходит великолепно, но на самом деле вас выдает своего рода рисовка, нарочитая пренебрежительность - я в таких случая замечаю это немедленно. Теперь же вам пыжиться незачем. Незачем опасаться, как бы не заподозрили, что вам стыдно. Тянуться, стараясь быть выше всех. Теперь для меня войти в дом вместе с вами - одно удовольствие.

- ... Нам не для чего будет отворять окна - ни разу за весь вечер, - а все беды, сэр, как вам прекрасно известно, и проистекают от злостного обыкновения открывать окна и впускать к разгоряченным телам холодный воздух.
- Отворять окна? Но, мистер Черчилл, кому же в голову взбредет открывать окна в Рэндальсе? Кто способен на такое безразсудство?  В жизни не слыхал ничего подобного! Танцевать с раскрытыми окнами?
- А, сэр, - но то-то и оно, что иной может подчас по молодости и неразумению шмыгнуть незамеченным на штору и распахнуть окно настежь. Мне самому часто случалось наблюдать.
- Да что вы, сударь?.. Ну и ну! Никогда бы не предположил! Впрочем, живя, как я, вдали от света, недолго поразиться тому, что слышишь...

(Джейн Остен)