записки Ф. Ницше, осень 1880

6[76]. Добродетель опрятности. NB. Корень инстинкта красоты.

6[230]. Более тонкие рассказчики стараются не нагнетать в переживаниях своих героев их монструозные, криминальные грубые черты: они скорее снижают и сглаживают события, показывая, как тонким натурам приходится страдать даже от этой малости, или давая понять, что здесь только и начинаются их испытания; грубые натуры не видят здесь никаких проблем. — Любого хорошего писателя отличает то, что своего героя он считает не non plus ultra, а дельным человеком. — Истории о полубогах не требуют большого таланта, им нужны грубые краски — их рассказывают толпе. Таковы идеальные повести о разбойниках и привидениях. — Тот, кто влюблен в своих героев и их приключения, не относится к первому разряду — ведь он должен быть беден. — Великолепные, вызывающие восхищение материи и герои занимают бедняков, которые не верят, что без этого другие могут принять их за богачей.

6[198]. Нет ничего глупее насмешки над тем, что составляет главный предмет профессии какого-нибудь человека, например ученого, — как это позволяют себе делать избалованные дети, художники.

«Злой поступок». Кто ни в чем не ощущает запрета и делает как все, что хочет, тот ничего не знает о добре и зле. Кто ощущает запрет на многое и не делает ничего запретного, тот чувствует себя хорошим; при этом безразлично, от кого исходит запрет, имеет ли кто-то власть над нами или мы сами властвуем над собой! — Совершенный человек не разрешает себе очень многого (бесконечно больше, чем могут себе представить другие!) и оттого ощущает себя хорошим: мы имеет дело с искусно усмиренной и переосмысленной природой, ведь она пребывает в становлении, и дело тут не в однократном построении или разрушении чего-то, — это висячий сад.

6[224]. Что касается вещей, то мы более склонны верить тому, что нам приятно. Животные, которые менее последовательны в такой склонности, осторожные животные, лучше всего сохраняются. Робость — первый шаг к честности.

6[399]. Наши мнение: шкура, которую мы надеваем на себя, в которой мы хотим себя видеть или хотим, чтобы нас видели другие; это внешний слой. Чешуйчатые панцири вокруг человеческих мыслей. Так кажется. С другой стороны, эта шкура есть продукт неизвестных нам сил и инстинктов, своеобразное отложение, отдельные куски которого постоянно отделяются и образуются заново. — Звуковые и оптические образы, как иероглифы определенных впечатлений и чувств, — это материал для мнений, усовершенствования слуховых и зрительных ощущений и их взаимосвязь.

записки Ф. Ницше, лето 1880

4[213]. Если бы художники знали, сколько фантазии требует всякое крупное открытие, сколько идей должно появиться и расцвести, чтобы быть безжалостно отброшенными! Мы подобны плодовому саду: неужели вы думаете, что это легкое дело — отказываться от самых привлекательных находок и гипотез? По отношению к самим себе мы подчас едва ли не жестоки, но все это ради плодов, которые предназначены вам и всем! — Гете знал, каким должен быть человек науки: это идеал, в котором соединяются все человеческие способности, как реки в море. Почему же вы судите о нем по рядовым работникам умственного труда? Ведь мы же не судим о вас по вашим статистам и тем, кто растирает для вас краски.

заметки Ф. Ницше, весна 1880 года

146. Пессимистические воззрения сдерживают выражение чувств с помощью жестов, они рекомендуют притворство, в частности симуляцию невероятного искажения (чтобы вызвать страх), они требуют того, чтобы душа, находящаяся в состоянии возбуждения, не искала своего выражения в слове, короче говоря, пессимизм обезображивает человека в его жестах и речи.
148. То, чего в наше время требует воспитание — не обнаруживать наши душевные переживания, — является долговременным последствием страха: люди не должны видеть то, что происходит внутри нас; при этом предполагается, что происходящее внутри нас всегда дурно, или что тем самым мы даем хороший шанс своим врагам. Изысканное притворство, стоицизм, выражающиеся в застывшей учтивой мимике, связаны с нашим предположением о том, что окружающие злы: они не должны узнать о нас, иначе это принесет нам вред.
197. Позволить совершиться злу, которое можно предотвратить, значит почти тоже, что совершить его, поэтому мы спасаем заигравшегося ребенка, бегущего к открытому колодцу, убираем камень, свалившийся на ровную дорогу, подхватываем стул, который того гляди упадет, - и все это не из сострадания, а потому что мы опасаемся причинить вред. Мы к этому привыкли, каковы бы ни были мотивы этой привычки, теперь мы совершаем поступки, следуя привычке, а отнюдь не в силу упомянутых мотивов.
199. Мы можем не воспроизвести какое-нибудь слово из чужого языка или даже не услышать его правильно; мы можем не увидеть некоторых вещей, если не научились различать их отдельные элементы. Говорить, слышать и видеть тоже нужно учиться; однако, не очень точно наблюдая за процессом обучения, мы все же смеем полагать, что во всех трех случаях достаточно доброй воли, а в молодом человеке, у которого с этим ничего не получается, предполагаем злую волю. Сколько зла было принесено чловечеству тем, что его неспособность приписывали воле.