Случается, что меня
разглядывают незаметно для меня самого, и об этом я не имею права говорить,
потому что решил взять за путеводный принцип сознание собственной
взволнованности. Но очень часто (по мне так слишком часто) меня фотографировали
так, что я знал об этом. Так вот, как только я чувствую, что попадаю в
объектив, все меняется: я конституирую себя в процессе «позирования», я
мгновенно фабрикую себе другое тело, заранее превращая себя в образ. <…> Несомненно, своим
существованием я обязан фотографу метафорически. Но хотя зависимость эта является
воображаемой, более того, Воображаемым в чистом виде, я смотрю на нее с невесть
откуда взявшейся тоской. Образ, мой образ, вот-вот должен родиться: кто
появится на свет, «неприятный тип» или «миляга»? Если бы я только мог «выйти»
на бумаге как на классическом полотне, благородным, задумчивым и интеллигентным!
Короче, если бы я только мог быть «написан» (Тицианом) или «нарисован» (Клуэ)!
Однако, поскольку то, что, по моему мнению, подлежит «схватыванию» — это тонкая
моральная текстура, а не просто мимика, и поскольку Фотография, если не
считать работ некоторых великих портретистов, мало способна на эти тонкости,
постольку я не знаю, каким образом воздействовать на мою кожу изнутри. Я решаю
«пустить» по моим губам легкую усмешку, которую мне хотелось бы сделать «неуловимой»,
улыбку, с помощью которой я — одновременно с качествами, присущими моей
природе, — дал бы понять свое ироническое отношение (conscience amusée) к церемониалу фотографирования.
Я готовлюсь к социальной игре, позирую, я это знаю и хотел бы, чтобы и вы об
этом знали, но дополнительная информация такого рода не должна (эта задача, по
правде говоря, равносильна квадратуре круга) ни в коей мере изменить
драгоценное существо моей личности, то, чем я являюсь вне любого изображения. В
общем, я хотел бы, чтобы мой внешний вид, переменчивый и амортизированный в
зависимости от возраста и обстоятельств в тысяче меняющихся снимков, всегда
совпадал с моим «я» (отличающимся, как известно, особой глубиной). Но утверждать
можно как раз противоположное: это «я» никогда не совпадает с моим
изображением; ведь изображение тяжело, неподвижно, упрямо (поэтому общество и
опирается на него), а «я» легко, разделено, распылено, оно как сфера, которая
не стоит на месте, постоянно меняя положение в сосуде моего тела. Если бы
фотография по крайней мере могла бы снабдить меня нейтральным, анатомическим
телом, которое ничего не означает! Увы, благонамеренная Фотография обрекает
меня на то, что мое лицо всегда имеет выражение, а мое тело никогда не обретает
нулевой степени самого себя (разве что моя мама? Не безразличие лишает образ
тяжести, — ибо ничто лучше «объективного» снимка, в стиле фотоавтоматов,
поставленных в метро, не превратит вас в лицо, разыскиваемое полицией, — а
любовь, высшая степень любви).
***
Фотография не сообщает
(не обязательно сообщает) о том, чего уже нет, но исключительно и
наверняка о том, что было. Эта тонкость является решающей. Перед фото
сознание с необходимостью становится не на путь ностальгического воспоминания
(многие снимки пребывают вне индивидуального времени вообще), но — и это
относится ко всем существующим в мире фото — на путь достоверности; сущность
Фотографии заключается в ратификации того, что она представляет. Однажды я
получил от фотографа свой снимок и, несмотря на все усилия, не мог вспомнить,
где он был сделан; я обследовал галстук, пуловер для обнаружения того, при
каких обстоятельствах я их надевал, — напрасные старания. И, тем не менее, поскольку
это была фотография, отрицать, что я там был, даже не зная, где именно, я
не мог. Подобное нарушение равновесия между достоверностью и забвением вызвало
у меня головокружение, что-то вроде тоски, одолевающей сыщика <…>.
Ничто написанное не в
силах сравниться по достоверности с фото. Несчастье языка, а возможно, и присущее
ему сладострастие, связано с тем, что он не способен проверить собственную
аутентичность. Ноэмой языка и является, вероятно, это бессилие или, выражаясь
более определенно: язык по природе своей основан на вымысле, для того чтобы
сделать его невымышленным, требуется огромное количество предосторожностей; в
свидетели призывают логику, а в ее отсутствие — клятву, данную под присягой.
Фотография же безразлична по отношению к любым посредствующим звеньям, она
ничего не изобретает, она — это само утверждение подлинности; редкие ухищрения,
которые она себе позволяет, не являются верификативными — это обычные трюки;
фотография трудится в поте лица лишь тогда, когда она мошенничает. Это как бы
пророчество наоборот: подобно Кассандре, но с глазами, обращенными в прошлое,
она никогда не лжет; точнее, она может обманывать в отношении смысла вещи, будучи
по природе тенденциозной, но не в том, что касается ее существования.
Бессильная в плане общих идей, неспособная к вымыслу, она все же превосходит
все то, что может и уже смог придумать человеческий дух для того, чтобы убедить
нас в существовании реальности, но в то же время сама эта реальность есть не
более чем случайность («вот так, и все тут»).
***
<…> Теперь мне
известно, что существует еще один punctum, еще один вид «стигмат»
— это «деталь». Новым punctum`ом такого рода,
обладающим не формой, а интенсивностью, является Время, душераздирающий пафос
ноэмы «это было», ее репрезентация в чистом виде.
В 1865 году молодой
человек, Льюис Пэйн, покушался на убийство американского Государственного секретаря
У.Х. Сьюарда. Александр Гарднер сфотографировал его в одиночной камере, в
ожидании исполнения приговора (смерть через повешение). <…> punctum в том, что скоро ему
предстоит умереть. Я одновременно читаю: это случится и это уже случилось, — и
с ужасом рассматриваю предшествующее будущее время, ставкой в котором является
смерть. Снабжая меня абсолютным прошлым (аористом) позы, фотография сообщает
мне о смерти в будущем времени. Укол составляет обнаружение этого соответствия.
Глядя на фото моей мамы в детстве, я говорю себе: «Ей предстоит умереть», — <…>
дрожу в преддверии катастрофы, которая уже имела место. Подобной
катастрофой можно назвать любое фото, является ли смерть его сюжетом или нет.
В большей или меньшей
степени стертый из-за обилия и разностильности современных фотографий, этот punctum четко прочитывается в
исторической фотографии; в последней всегда имеет место подавление Времени
(вещь мертва и она скоро умрет). Две девочки смотрят на примитивный аэроплан,
парящий над их деревней, — они одеты так же, как моя мама в детстве, они играют
в серсо — сколько в них еще жизни! Впереди у них вся жизнь, но вместе с тем они
умерли к настоящему времени, следовательно, вчера они уже были мертвы. В
конце концов, нет никакой нужды предъявлять мне изображение трупа (corps) для того, чтобы я
ощутил головокружение от сплющенности Времени. В1850 году Август Зальцман
сфотографировал дорогу в Вифлеем; на фото нет ничего кроме каменистой почвы и
оливковых деревьев, но три времени, как вихрь, кружат мое сознание: мое
настоящее, время Иисуса и время фотографа — причем все это происходит под
эгидой реальности, а не текстуальных, вымышленных или поэтических разработок,
которым никогда нельзя поверить до конца.
***
Фотография обладает
властью (которую она в наше время все более утрачивает, так как фронтальное
положение обычно считается архаическим) посмотреть мне прямо в глаза (вот
еще одно отличие от кино: в фильме никогда не смотрят прямо; это запрещено
фикцией). В фотографическом взгляде есть нечто парадоксальное, что иногда
обнаруживают и в жизни. На днях в кафе я видел, как один подросток одиноко
скользил глазами по залу, иногда его взгляд останавливался на мне, и тогда я
был уверен, что он смотрел на меня, не будучи, однако, уверенным, что он
меня видел. Это искажение непостижимо: как можно смотреть не видя? Фотография,
так сказать, отделяет внимание от восприятия и снабжает нас только первым,
которое, правда, невозможно без второго; получается странная вещь: ноэма без
ноэмы, акт мышления без мысли, прицел без мишени. Именно этот возмутительный
шаг вызывает к жизни редчайшее качество выражения. Парадокс заключается в
следующем: как можно иметь умный вид, не думая ни о чем умном, например,
разглядывая черный кусок пластика? В таких случаях взгляд, обходясь без
зрения, как бы задерживается на чем-то внутреннем.
Кроме «укола», «колющей боли» слово punctum имеет в латинском языке такие значения как
«маленькое отверстие», «точка», «пятнышко», а также «очко» (в карточной игре).
Но оно значит и «мгновение», «миг», что очень важно для Барта, так как он
постоянно настаивает на мгновенности наносимого укол а, на невозможности от
него уклониться.
Комментариев нет:
Отправить комментарий