Франко Моретти. Дальнее чтение I

<детектив и улики>

…Под «случайностью» я подразумеваю здесь (позвольте короткое отступление) то, что Конан Дойл наткнулся на улики, когда работал над совершенно другой задачей — мифом о Шерлоке Холмсе. Задумайтесь над начальными сценами «Приключений...», когда Холмс «читает» всю жизнь по знакам на теле клиента. Конан Дойл хочет от улик, чтобы они работали на поддержание всеведения Холмса. Они — функция Холмса, его атрибут, подобно кокаину и скрипке. Когда Конан Дойл начинает «играть» с уликами и в итоге превращает их из простого орнамента в механизм решения головоломки, он находит им новое применение — изменение конструктивной функции, <…> Дойл не ищет этого нового применения и никогда полностью не осознает его.

Причина такого отказа от поисков интересна. Улики возникают в тексте как атрибуты всезнающего детектива, как я уже сказал, а затем превращаются в детали, открытые для любого рационального познания, доступного каждому. Но если они — первое, они не могут быть вторым: Холмс, как Супермен, нуждается в непонятных уликах, чтобы доказать свое превосходство; дешифруемые улики создают потенциальный паритет между ним и читателем. Эти функции не совместимы друг с другом: они могут сосуществовать в течение некоторого времени, но в долгосрочной перспективе исключают друг друга. Если Конан Дойл продолжает «терять» улики, то потому, что он хочет их потерять, потому, что они угрожают холмсовской легенде. Он должен выбирать, и он выбирает Холмса.

Evanescence - Bring Me To Life

Зебальд Винфрид Георг Максимилиан: Кольца Сатурна

Говорят, в ходе этих экспериментов по ошибке (если можно так сказать) погибла целая рота английских саперов. Они умерли самой ужасной смертью, мы знаем это от свидетелей, своими глазами видевших на берегу и в лодках в открытом море обугленные трупы скорчившихся от боли людей. А некоторые утверждают, что в огненной стене сгорели не английские саперы, а отряд немецких десантников в английской униформе. Когда в 1992 году после долгой дискуссии, развернутой местными газетами, с папки Шингл-стрит в конце концов был снят гриф секретности, выяснилось, что, кроме нескольких сравнительно безобидных указаний на опыты с газом, в ней нет ничего, что оправдывало бы ее засекречивание и подтверждало бы слухи, которые держались здесь с конца войны. «But it seems likely, — пишет один из комментаторов, — that sensitive material was removed before the file was opened and so the mystery of Shingle Street remains» [Но, видимо, секретные материалы были изъяты прежде, чем это дело открыли, так что тайна Шингл-стрит остается (англ.).]. Слухи вроде тех, что ходили о Шингл-стрит, держатся так упорно потому, что Минобороны в период холодной войны снова открыло на побережье Суффолка исследовательские центры по разработке секретного оружия и окружило их строжайшим молчанием.

<…>

Далеко позади меня на западе обозначались едва заметные легкие взгорья обитаемой земли, к северу и к югу сверкало прочерченное узким желобом заиленное русло мертвого речного рукава, а впереди не было ничего, кроме разрушения. Вокруг виднелись засыпанные массой камней бетонные строения, где в течение большей части моей жизни трудились сотни техников. Издали эти сооружения, вероятно, из-за их странной конической формы, смотрелись как могильные курганы. В доисторические времена в таких могилах хоронили великих властителей со всей их утварью, серебром и золотом. Впечатление, что я нахожусь в ареале, предназначение коего выходит за пределы мирского понимания, усиливалось еще множеством построек, напоминавших храмы или пагоды. Они никак не вязались с военными сооружениями. Но чем ближе я подходил к этим руинам, тем быстрее испарялось представление о таинственном острове мертвецов; я воображал себя среди руин нашей собственной цивилизации, уже погибшей когда-то в будущем. Как для рожденного после нас пришельца, который в полном неведении о природе нашего общества бродит среди груд оставленного нами металлолома, так и для меня оставалось загадкой, что за существа жили и работали некогда на земле. Для чего могли служить примитивные приспособления внутри бункеров? Железнодорожные рельсы под крышами? Крюки на стенах, частично еще сохранивших кафель? Душевые сетки величиной с тарелку? Скаты и сточные ямы? 

Карл Густав Юнг. Дух Меркурий

<…> Вот и в сказке злой дух не просто предается земле, но лишь прячется в ней — прячется в особом, надежном футляре, который должен помешать ему свободно передвигаться в стихии земли: привлечь к себе внимание он может только в одном месте — под дубом. Бутылка — искусственный предмет, изготовленный человеком, она подразумевает интеллектуальную преднамеренность и искусственность процедуры, очевидная цель которой — изолировать духа от окружающей среды. <…> Как мы заметили, дух Меркурий имеет сходство с «обманутым чертом». Но аналогия эта не более чем поверхностна: в отличие от даров черта, золото Меркурия не превращается в лошадиный навоз, а волшебный пластырь не рассыпается наутро прахом, но сохраняет свою целительную силу. Да и обманут Меркурий не потому, что у него хитростью выманили обратно душу, которую он хотел забрать. Обман сводится лишь к тому, что Меркурий как бы «приманивается» к его собственной лучшей природе — поскольку юноше удается еще раз заточить духа в бутылку, чтобы прогнать его дурное настроение и сделать смирным. Меркурий становится учтивым, предлагает юноше подходящий выкуп и, соответственно, освобождается. Дальше сказка рассказывает о счастье и процветании студента, который, став лекарем, творит чудеса — но странным образом мы ничего не узнаем о делах самого духа после его выхода на свободу, а между тем они вполне могли бы нас заинтересовать, принимая во внимание разветвленную сеть значений, которой опутывает нас благодаря своим множественным ассоциациям Меркурий. Что происходит, когда этот дух Гермес-Меркурий-Вотан, этот языческий бог, снова отпускается на свободу? Бог чародеев, spiritus vegetativus (????), демон бурь, он едва ли вернется в заточение, и сказка не дает нам повода думать, что заточение это окончательно изменило его природу и сделало безусловно добрым. Avis Hermetus (птица гермесова) выпорхнула из стеклянной темницы: произошло нечто такое, чего сведущий алхимик хотел избежать любой ценой. Вот почему он опечатывал пробку своей бутыли магическими знаками и как можно дольше держал ее на самом медленном огне, дабы «не ускользнул тот, кто внутри». Ведь если он ускользает, то все отнявшее столько сил Деяние идет прахом и должно быть начато с самого начала. Наш юноша родился в сорочке и, верно, принадлежал к нищим духом, наделенным частицей Царства Небесного в виде вечно самообновляющейся тинктуры, которую алхимики имеют в виду, когда говорят, что Деяние должно быть совершено лишь единожды. Но если бы он потерял волшебный пластырь, то наверняка не сумел бы добыть его вторично своими собственными силами. С этой точки зрения все выглядит так, как будто неведомому мастеру удалось по крайней мере поймать serpens mercurialis (??????), которого он схоронил затем в надежном месте — приберегая, возможно, на будущее, когда ему найдется какое-либо применение. Возможно также, что он замыслил укротить «дикого» Меркурия, продержав какое-то время в заточении, чтобы тот сделался послушным его воле «служебным духом» (familiaris, каковым был для Фауста Мефистофель). (Алхимии не чужд подобный ход мыслей.) Вернувшись к дубу, он, наверное, был весьма неприятно удивлен, обнаружив, что пташка упорхнула. А коли так, то ему с самого начала, пожалуй, лучше было бы не оставлять бутылку на волю случая.

Как бы там ни было, а поведение молодого человека — какой бы выгодой оно для него ни обернулось — следует назвать алхимически некорректным. Не говоря уж о том, что, освободив Меркурия, юноша нанес, вероятно, ущерб законным притязаниям неизвестного мастера, он вдобавок совершенно не осознавал при этом, что могло воспоследовать, окажись этот необузданный дух на воле.