И тога св. Иероним...

 

Однажды я понимаю, что ему знакомо имя, обозначенное на моем бейдже, знаю так же и то, что он не верит в то, что я – он, но мы уже разговариваем. Беседы с ним оказались не менее содержательными, чем с аборигенным населением этой местности, а ведь те не были вполне людьми, они требовали всего моего внимания. Мы говорим стене льда на севере – оказывается, он предпринял поход к ней, неверно оценил расстояние – она колоссальна и легко обманывает ожидания в том, что касается габаритов и расстояний. «Я видел эту землю, когда лед только отступил, освежеванную землю», я говорю и смотрю на руки мальчишки – тот на тёрочке, – что в общем-то против традиции, потому что умножает число принадлежностей для письма против заповеданного, – натирает тушечный камень. Белые тонкие пальцы, ни единого пятнышка, рукава рубахи высоко подвёрнуты, предосторожность излишняя – когда он заливает стружку и порошок водою, он ни капли не разбрызгивает и плечи его расслаблены, эти точные скупые движения за которыми могут стоять годы тренировок, либо врождённая аккуратность, доставшаяся ему так же незаслуженно и произвольно, как волосы, тонкие и вьющиеся, пепельные – когда он рассеяно накручивает на мизинец выбившуюся из хвоста прядку на шее кзади и справа, я чувствую, что он не ставит целью и привлечь моё внимание… он лишает меня удовольствия поставить его на место – служка, блядь. «Охлаждение позволило справиться с излишками вод после… наводнения», я шутил, однако он принял это серьезно, как и меня… думаю, ему удалась бы конъектура моей истории, истории… той истории, которая моя и моего мира, который остался разом и в далёком-далеке и глубоко в прошлом.  «…Это одна из версий», тороплюсь я, чтобы не дать ему повода для иных расспросов. В другой день я узнаю, что старик и его свита побывали вблизи ледника – чумы аборигенов всё множатся в округе, а аборигены вездесущи и от них многое можно узнать… если не давить на них. Значит, он… они встретились с той тишиною, которая наступает перед самой катастрофою, когда небо очистилось от птиц, а воды от рыб и всё, что не скрылось – замерло, все замерли, зажав рты и зажмурив глаза, и – ни слова, они стояли там, словно в дверях, которые ведут в камеру без выхода, подняв головы к нечистой белизне, в которой можно было разглядеть что-то… от чего отводишь глаза, но не можешь не смотреть.