Он может позволить себе опоздать к столу – само течение дня стабилизировало отклонения – он вцепился в это «однажды», и время его пошло по кругу. В продолжении часа, или недель, или лет шло оно по кругу? Он потерял ориентиры и – он так хотел, он с этим согласился, он тянулся к этому и это призывал. И когда Иероним – сам он выравнивал стопку бумаги, чтобы подрезать её в нужный размер – не прекращая заглядывать в чернильницу, потому что туда угодило пушистое семя какого-то растения, заполонявшего в это время года периметр дома, укореняясь в камнях фундамента, – говорит ему: «Ты меняешься» – «Нет», возражает он. «Ты сделался на голову выше, чем был. Ты вот до сюда мне достаёшь теперь» – тот отрицательно крутит головой, даже не посмотрев – докуда. Он не хочет, чтобы его вытаскивали из сформированных им укреплений.

 

И когда Франциск и его волк идут разговаривать с господом в дюны – Франциск – разговаривать, а волк его сопровождает, но Франциск всегда говорит «мы пошли» и волк бесхитростно рад тому, что соучаствует, пусть даже не понимая вполне – в чём… в общем, Петепра напрашивается идти с ними, нарушая сложившиеся в их группе представления о приватности. Они шагают рядом, жмурясь на несомую ветром пыльцу, потому что весна наступила, и Петепра, никак не соберётся с мыслями, чтобы заговорить. Он перебирает в кармане штанов сунутую туда второпях стирательную резинку – Иероним уже её ищет, и чувствует, как нисходит на него отрадный покой, и то, о чём он более всего тревожился отступает и теряет жестокость мундштука у него в мозгу, и вперёд выступает то, о чём следовало бы тревожиться на самом деле – таково свойство Франциска, таково его могущество, одно из проявлений его могущества – вместе с многочасовым зависанием между землёю и небесами, когда господь беседовал с ним – Петепра не знал никого, кроме Франциска, кто удостаивался бы таких бесед.