Смотри: охотники, которые прибегают, подобно удильщикам, к коварству, играя на сострадании. Заплачут, надрывая сердце тому единственному, в ком этот яд разлился глубоко – кто если жив и тёпл, то за него сражаться с жестокою затеею судьбы, которая иначе его из жизни вытряхнет, как сор из половика. То плачут, а то <…>

Я плохо сплю, а мой жилец не спит вовсе. Во время ночных скитаний по дому я – мы – встречаем с предчувствуемой обязательностью мальчишку. Он остановился напротив окна и глаза его светятся, как глаза оленя в ночном лесу, когда он встречается взглядом с зажжённым фонариком. Меня он не пугается, а я вижу глазами памяти своей, как он давеча растирает краски для меня – побелевшие костяшки пальцев, сверяется с рецептом – прикушенная губа, и наконец постукивает пестиком по краю чашки, оглядываясь по сторонам – и ложится щекою на вздёрнутое вверх колено, и так взирает на нас – более на меня. Ступка готова опрокинуться, отправив к чертям собачьим драгоценный измельченный азур. Он рассеянно улыбается и угол его рта вздрагивает… Да, здесь, в этом доме, среди этих людей, я вдруг подумал робко о том, что смешай тот, настоящий Джотто, краски так, чтобы воспроизвести найденный мною синий – он бы счёл нахождение это успехом… Я возвращаюсь с этюдов и не выпускаю пачку листов из рук, сажусь и закрываю глаза, понимая, что улыбаюсь, – я утёр нос тому, настоящему Джотто? – я вправду достиг кое-чего – могу хотя бы недолго не считать себя подделкою… Чем та коробка превзошла бы меня? То устройство, которое хочет заполучить мой пассажир? Хотел заполучить. Чем я отличаюсь от неё? я точно так же не умею выбрать, – не умею, и всё тут, я ведь не художник, не умею творить небывшее когда-то прежде, – только переношу на лист всё, что видят мои глаза, – Франциска, занятого разговором с господом, я не понимаю, как у рук моих хватает умения запечатлеть не только Франциска сегодня, но и сегодня и всегда, с самого начала – всех, каждого малого и малейшего, всё-всё-всё до единой букашки, даже тех, кого невооружённым глазом увидеть было невозможно. Но я знал, что они там – всякий раз, на каждом сделанном мной рисунке. Впрочем… кому же, как не мальчишке принадлежит небесный колер, коим я покрыл изрядную часть листов, которые нынче в папке у меня под мышкой?

Мелочи, как их видел глаз - не объектив и ради чего сгибаешься в три погибели

 

 

Свойство фотографии –

Неявная причастность

Кого-то

Ещё к

К тем,

Кто на снимке возвращают взгляд –

Кому же? мне? нет –

Кому, как не ему?

Взгляд возвращают

В ответ

На прикасаемости дар

До веку их

Могут

По щеке погладить

Любые,

Кто посмотрит

***

Как и завя- застёжки на спине –

Тут кто-то

Ещё.

 Он мыл и оттирал, покуда не очистил неровный круг, — и теперь стоял, отирая лицо в ослепительной тишине, собравшейся вокруг него, словно петля, которой уловляют колдуна, — взяв колдуна в кольцо, — но разве он обещал более никогда не входить сюда? — он стоял, — посреди того, и над тем, и в том, назначения и смысла чего он не понимал, ёжась на сквозняке, разгорячённый усердной работой, — а на столе в кабинете лежит развернутая газета, местная газета, развёрнутая и придавленная письменным прибором, — слишком тяжёлым, чтобы вдруг сдвинуться и упустить хрупкую состарившуюся бумагу.

Он стоял окружённый чужою тайной, и тайна говорила, — но не с ним, и оттого, — для него невнятно, говорила, не умолкая, и всё громче по мере того, как проявлялась, очищаясь от грязи. И он не выдержал и ушёл, выступив за границы разрушенной, бездействующей окружности.

 И
Дверь падает,
И кровь стучит в виски,
Лишая слуха,
Зрения и горло
Стискивая,
Как немота
Тягчайшего признания.

***

Шагнуть навстречу,
Вырывая руку
Из-за спины -
Пускай
Погаснет свет.

 

Здесь я осознаю, что смешай тот настоящий Джотто краски так, чтобы воспроизвести найденный мною синий, – я возвращаюсь с этюдов и не выпускаю пачку листов из рук, сажусь и закрываю глаза, понимая, что улыбаюсь, – тот Джотто сделался бы счастлив – какой-то вид ложной памяти? или я вправду добился чего-то – позволения не считать себя подделкою? Но… каждый из них, живущих в том доме, опутан клятвами и уговорами и с какими-то чужаками, и заключёнными между собой – те их связывают и растаскивают по сторонам в одно и тоже время.

 

– Здесь невообразимое небо, – говорю я.

 

– Неужели? Мне не нравится здесь, – говорит Иероним, снимает очки и вздыхает, – я только думал, что жить в той местности, о которой рассказывает книга – хорошая идея. Я думал, что это поможет мне в работе. Моей работе, – говорит он тоном упрёка и возвращает очки на место – на нос. Кого он упрекает? Себя? – Лев выходит в город вместо меня.

 

– Брате мой, право… – говорит Франциск.

 

– Да, – с неожидаемой мною решимостью говорит Иероним, – довольно постоять в дверях и хочется в дом.

После дождя

После дождя, который вдруг отступился и сделалось солнце и носки кроссовок мокрые, потому что... а чему-то - вскоре не быть... совсем

 

А каждой дверью –

За угол свернёт

И за собою втащит трен

Проворством

Меня опередив

Чуть.

Откуда

Моя осведомлённость

В том,

Что глазам

Не явлено?

Звон тишины внезапной –

Адский шум,

И шелест

Шагов,

Как погашённой лампы

Свет

С исподу век –

Свидетели.