Соблазненная в тридцать лет, «она думает об испытанных ею ощущениях и не находит в них ничего, кроме разочарования и горечи: О! это не то, о чем я мечтала!» Откуда это? Эрнест — персонаж жалкий, но она не знает этого; к тому же этот Дон Жуан умеет к ней подступиться. Фактически, у этой насмехающейся над своей честью женщины создается впечатление, что она «низко пала»: следовательно, она преступила в любви. Она спрашивает себя, «не было ли за сладострастием чего-то большого, после удовольствия — какого-то более обширного наслаждения, ибо она имела неутолимую жажду бесконечной любви, безграничных страстей». Как видно, все идет от нее и оборачивается негативным. Эта плоть спала; эта холодная и преданная жена находила определенное счастье в выполнении своих обязанностей; порой ей случалось иметь ночные фантазмы или искушения, но она торжествовала надо всем. Совершенная, но при условии не дотрагиваться до древа Зла. Едва «помятая» своим новым любовником, едва «уставшая» от его объятий, мало сказать, что эта ровная душа тает и раскрывается: она зияет, она готова к оплодотворению бесконечностью.
Естественно, бесконечность заставляет себя просить: они возобновляют свои проказы, она обучается; и приходит к заключению: «Любовь есть лишь миг наслаждения, когда, переплетенные вместе, любовник со своей возлюбленной перекатываются с криками радости, а потом... все на этом и кончается... мужчина встает, а женщина уходит...» После чего следует констатация факта: «Скука охватила ее душу».
Порвет ли она? Нет. Сначала она переходит к отупению — экстазу, чей оборонительный характер Флобер недвусмысленно демонстрирует: «Она достигла... того состояния изнеможения и беззаботности, того полусна, когда чувствуешь, что засыпаешь, опьяняешься, что мир уходит куда-то далеко-далеко от нас... она не думала больше ни о муже, ни о детях, еще меньше о своей репутации, по поводу которой другие жены вдоволь злословили в салонах». Откуда, конечно же, возвышаешься до восхищения. Впрочем, она там находит — представленную в позитивных терминах — лишь бесконечную пустоту души, которая породила ее грезы, а потом — скуку. «Незнакомая мелодия... новые миры... необъятные пространства... безграничные горизонты». Она предается оптимизму: «Ей показалось, что все было рождено для любви, что люди являются созданиями высшего порядка... и что они должны были жить исключительно для сердца». Гюстав без гнева созерцает эту «дурную веру», которая была и его верой: он искал Бога, божественной любви, он думал, что между людьми должны быть лишь любовные отношения вассала и сюзерена.
Но исподволь, на уровне ласк и удовольствий, шла подспудная и деструктивная работа: есть наслаждение — и все; следовательно, необходимо отказываться от этого, отказываться от бесконечности или решительно пытаться заключить ее в наслаждение. Возможно ли это? Да, если исследование удовольствия становится бешеной страстью; именно в погоню за сладострастием эта проявленная душа вложит свою необъятность. Действительно, мы без перехода узнаём (Гюстав только что описал нам воспарения Мадзы), что «с каждым днем она чувствовала, что любит сильнее, чем накануне, что это становится потребностью... что она не смогла бы жить без этого... страсть стала в конце концов серьезной и ужасающей... У нее было столько желаний, такая жажда наслаждений и сладострастии, по венам растекающихся с кровью по всей плоти, что она стала безумной, пьяной, потерявшей голову... ей хотелось бы сделать свою любовь границами природы... Часто в приступах бреда она восклицала, что жизнь — это страсть, что любовь все для нее». Она уже была всем — на уровне вершин, — когда Мадза видела в ней высшую цель нашего рода; но там, в вышине, это было лишь смягченным платонизмом. Внизу это настоящее безумие; что она хочет от любви, так это не столько чувствовать, сколько никогда не прекращать заниматься ею. В сущности она сделала выбор: разочарованная своими первыми удовольствиями, она могла бы оспорить их во имя чистой любви; но это значило бы отказаться от них: она предпочитает трансформировать свое разочарование в неутоленность и перебросить бесконечность, которую она без передышки ищет, из платоновской вечности в ход времени: это будет ее всегда несбывшимся проектом, поиском, который определяет ее как некое «нет еще», всегда будущим отсутствием, клубком змей и несчастий.
Поражает, как мне представляется, сходство ее поступков с поведением некоторых фригидных женщин. Именно у них, а не у пылких девок находишь остервенелое желание заниматься любовью. Это они,проклятые Дианы-охотницы, вечно неудовлетворенные, нервные, напряженные, ненасытные, тщетно и безостановочно преследуют удовольствие, о котором мечтают — «огромные желания, жажда наслаждений и сладострастии» — и в котором им навсегда отказано. Значит Мадза холодна? Да: как Флобер — вдохновленный описанием своего первого сексуального опыта, но чье намерение не заключается, конечно, в том, чтобы поведать нам о последовавшим за ним разочарованием. Любовная ярость Мадзы идет от первоначальной фрустрации: ее обыграли; по этой причине она, собственно говоря, имеет не желание, а страстную, жадную потребность: я хочу наслаждаться, я имею на это право, поскольку мое бесконечное лишение доказывает, что наслаждение, если бы оно было мне дано, было бы во мне бесконечным. Бедная Мадза: фрустрация для нее будет доведена до крайности. Эрнест «трепещет перед страстью этой женщины, как те дети, которые убегают подальше от моря, утверждая, что оно слишком большое». Однажды она кусает его. При виде своей крови он понимает, «что вокруг нее царила отравленная атмосфера, которая в конце концов задушит и погубит его. Надо было, следовательно, навсегда покинуть ее». Остальное известно: оставленное, это горделивое создание берет на свой счет злопамятство ужасной Маргерит: «Шум мира показался ей беспорядочной и адской музыкой, а природа — насмешкой Бога; она ничего не любила и несла в себе ненависть ко всему».
Идиот в семье
Комментариев нет:
Отправить комментарий