Тайная комната

...должна быть найдена «точка схода» перспективы, где не говорится о том, что видит глаз, и не рассказывается о том, что происходит. Существует нечто, благодаря чему непостижимое и невыразимое может открыть воображению (а следовательно, желанию) возможность бесконечного расширения, не препятствуя наслаждению следовать по пути, намеченному повествованием. Эта точка схода — тайная комната, место, где происходят ужасы, не имеющие названия: <...>

Это место ужаса и тайны держит знание в неопределённости. Это место остатка, где имеет место все остальное. Оно находится за пределами будуара, который является центром повествования, рассуждения, эротической практики, видимого — другими словами, сцены, которая неизбежно включает в себя все высказываемое. Тайная комната, представляя собой прежде всего неудачную попытку садовского повествования воплотить абсолютный ужас, находится за пределами сцены и фактически становится поразительной уловкой, позволяющей лишь указать на него. Абсолютный ужас вписывается в этот пробел, который образуется там, где повествование отказывается называть. Мы не знаем, что именно происходит в тайной комнате, мы только знаем, что там что-то происходит, поэтому мы вынуждены воображать реальность, воздействующую сильнее, чем дискурс, жестокость такой силы, что на ее месте может быть только молчание.

Пробелу в повествовании соответствует молчание жертв. Садовским жертвам вообще практически нечего сказать, по крайней мере, по двум причинам: прежде всего, только либертен в своем качестве Господина владеет языком, и более того, именно эта привилегия делает его Господином внутри текста; и во-вторых (но это следствие первого), только наслаждение может быть высказано, поскольку оно принадлежит исключительно Господину; страдание, испытываемое жертвой, не может существовать в речи. На страдание может быть указано, оно может быть обозначено, но только как стимуляция наслаждения; его присутствие в тексте вообще крайне незначительно, поскольку ему вообще постоянно не хватает правдоподобия.

В тайную комнату либертен входит со своей жертвой один, поскольку другой либертен, если бы он сопровождал его туда, мог бы, и даже должен был бы по логике непристойного («сказать все») — свидетельствовать о том, что там происходит, будучи сам господином языка и представляя читателя на этой другой сцене. События, которые наблюдает некто третий, становятся рассказом для всех, и поэтому граница, отмечающая то, что может быть сказано, проходит именно через исключенного третьего. С другой стороны, это утверждает странную пассивность жертв Сада, являющуюся эффектом их логического несуществования, той конфискации символического, которая была произведена с самого начала. И в тайной комнате либертен оказывается один, потому что он больше не является объектом повествования, он помещён за его пределы, но не выпадает из него, как его жертвы, а находится по ту сторону дискурса. С разрушением этой границы начинается ничего-не-говорящее насилие; нет другого выхода, кроме как изъять абсолютный ужас из привычного пространства языка.

Как читатели мы остаемся стоять перед дверью, которая в тексте метафорически выражает границу непристойного, то есть невозможность сказать все, невозможность добавить новые комбинации к тем, которые уже были использованы, невозможность вообще добавить что-либо к символическому порядку, определяющему ту неистовую, собственно садовскую агрессию, которая направлена на тело и призвана взорвать его закрытость, разрушить эту тюрьму знаков.

Поэтому нет ничего удивительного, что из этой тайной комнаты до нас доносится только крик, который вводится в повествование в качестве знака того, что в ней происходит.

Марсель Энафф. Маркиз де Сад. Изобретение тела либертена