М. Горькой. Жизнь Клима Самгина. V

Митрофанов укреплял чувство, которое путало, но было почти приятно, что именно он укрепляет это чувство.

- Да, правительство у нас бездарное, царь – бессилен, – пробормотал он, ос­матривая рассеянно десятки сытых лиц; красноватые лица эти в дымном тумане напоминали арбузы, разрезанные пополам. От шума, запахов и водки немножко кружилась голова.

- Вот вы, Иван Петрович, простой, честный, русский человек...

Митрофанов наклонил голову над столом.

- Ну, вот, скажите: как вам кажется: будет у нас революция?

Митрофанов поднял голову и шепотом сказал:

- Обязательно. Громаднейший будет бунт.

-Да? – спросил Самгин; определенность ответа была неприятна ему и мешала выразить назревающие большие мысли.

- Сами знаете, – шептал Митрофанов, сморщив лицо, отчего оно стало шер­шавым. – До крайности обозлен народ несоответствием благ земных и засилием полиции, – сообщил он, сжав кулак, – Возрастает уныние и... – Подвинув отъехавший стул ближе ко столу, согнувшись так, что подбородок его почти лег на тарелку, он продолжал: – Я вам покаюсь: я вот, знаете, утешаю себя, – ничего, сойдется, мы – народ умный! А вижу, что людей, лишенных разума вследствие уныния, - все больше. Зайдешь, с холода, в чайную, в трактир, прислушаешься:

- О чсм говорят? Так ведь что же? Идет всеобщее соревнование в рассказах о несчастии жизни, взвешивают люди, кому тяжелее жить. До хвастовства доходят, до ярости. Мне – хуже! Нет, врешь, мне! Ведь это – хвастовство для оправдания будущих поступков...

Тут Самгин увидал, что круглые глаза Митрофанова наполнились горестным удивлением:

- Вы подумайте – насколько безумное это занятие при кратком сроке жизни нашей. Ведь вот какая штука, ведь жизни человеку в обрез дано. И все больше людей живет так, что все дни ихней жизни – постные пятницы. И – теснота! Ни вору, ни честному – ногу поставить некуда, а ведь человек желает жить в некотором просторе и на твердой почве. Где она, почва-то?