Иероним становится между ним и остальными, так, чтобы тому приходилось заглядывать ему через плечо, захоти он обратиться к кому-то из них. Они молчат некоторое время, стоя в стороне от остальных, они выглядывают за борт и взглядывают друг на друга, как бы в попытке выхватить у другого те секунды, в которые тот выбросил бы что-то из тех мелочей, которые жгут карман и его остановить, либо прибрать пару секунд себе, хотя бы для того, чтобы воспользоваться бритвою.

– Хорошо, что бы вы делали, Каин, – тот морщится, – если бы нашли, что мы мертвы?

Каин <?> отвечает ему с мучением:

– Я слышу их, вижу их, обоняю – это вернее, чем показания щётчика Гейгера. Всё равно, что держать их в руках, но руки пусты, всё равно, что, желая пить, глотаешь песок… <...>

И они так и беседовали друг с другом. Тихий разговор, какие ведут в уединённых местах – под дождем ли, под снегом ли – простаивая там, где никто не задержится и одной лишней минуты – словно такая повадка обращает их в невидимок. И каждый, кроме гуся, помнил, что тот подсунул им яд, а гусь позабыл, но обида на то, что его не учли и о нём не подумали, как будто его вовсе нету – у гуся осталась: «Что кабы он явился и нашёл меня одного?»