Мальчишка закрывает глаза, легши щекою на скрещенные руки, и старик только отодвигает в сторону принадлежности для письма, а когда тот устраивается на лавке, поджав ноги, подымается и укрывает его плащом. Он спит, и кто-то словно вынул из его рук какой-то объёмный предмет, а он так и не проснувшись, оставил раскрытые одна к другой ладони не ведая, что они пусты теперь. Спит, подогнув колени, и смеженные его бедра и тёплая мякоть плоского его живота сопрягаются с такою наивной незащищённостью, что мне, когда я, повинуясь непонятному мне самому соблазну, смотрю на него, мне хочется укрыть его одеялом, чтобы избежать соблазна распластать его под собою… или удавить. Я отказываюсь смотреть на него, откладывает ли старик очки, чтобы передо мною, выношу ли я полинялые фотографические отпечатки, которые мы вместе раскладываем подле рисунков и акварелей – ими проложены страницы гербария. Растения в гербарии не имеют никакого отношения к изображённому на этих листках – те, как и другие, с которыми они вступили в случайное соседство, здесь для того, чтобы не скручиваться, чтобы ложиться послушно, дать рассмотреть себя. Город, который пуст и порт, который город закрывает собою – шпили и мачты, тела соборов и кораблей – слишком тесно. Фотограф и художник видели те места не в одной время – на моих отпечатках громадное тело каменной башни, длинной, окружённой контрфорсами, как конечностями или сервами, которые чистят его, кормят и не дают развалиться… эта башня упала и ничто не присвоило себе освободившееся место, оно зияет… Я не понимаю, как это случилось – фотографии делал я сам – так давно, что родина старика населена была тогда не людьми, а этими продуктами противоестественной гибридизации, которые не решаются войти на двор, и ждут моих гостей за воротами, чтобы сопровождать их, глазеть на них, может быть охранять их и встраивать их в свои песни.
[злость подступает к самой его гортани, мешая дышать, злость от того, что тот побуждает его чувствовать к нему нечто, сходное с нежностью. чтобы извести эту названную нежность, он готов согласиться с тем, чтобы тот трахал его снова и снова в чавкающее и истекающее, утопил его в брезгливом отвращеньи, – но когда тот обнимает его сзади поверх рубахи, он невольно откликается, и не отстраняется, и они образуют свёрнутую спиралью раковину зверя, неправильного, удвоенного едва создание его начало совершаться – то и это – неверное прочтение записанного там, в сердцевине всего, там где жизнь и химические реакции слишком… слишком одно… когда кто-то отвлёкся, но не выбросил то, за чем не досмотрел]
Я могу вообразить – легко – как запускаю руку в это тепло, но – нет, никогда. В этом теле стучит холодное сердечко. Оно ничуть не собьётся с такта, словно ключиком заведенный часовой механизм. Ни в любови, ни в плотском сопряжении он сохранит безучастную предупредительность, – боже мой, видеть это существо и не желать его? – сердце его не откликнется ни на то, ни на другое, – разве что, когда он обнаружит, что его готовы оставить в покое – оно ускорит бег, чтобы тот ловчее отстранился, да выдернул руку из пожатия. Когда я замечаю, как старик, поднявшись, укрывает его, мне хочется его ударить. Кого? золотистые глаза зверя, волка, отмеченного особой странностью – не той, что они оба – нашли мои и я вижу, как раздвигаются его губы и слышу затаённый рык… и мы делаем вид, будто ничего не произошло.
Комментариев нет:
Отправить комментарий