Детей портить детьми же очень легко, потому что именно этот фактор, обыденное, повседневное общение ребят между собой, почти никогда не учитывается, остается неизвестным родителям и педагогам. Казалось бы нет ничего особенного. Но особенное есть, особенное огромно! И главное в нем —  это  уступка, уступка против воли хорошего в своей душе чужому, дурному. Я никогда не страдала от обеднения, никогда не считала его чем-то стыдным, не сравнивала, совершенно не интересовалась, богато или бедно живут мои подруги и вообще — как они живут, а вот поди ж ты! Достаточно было злой воле, как дурному воздуху, коснуться моей души — и сразу все осветилось знанием, очень постыдным знанием, — о разнице, в какой живут люди; о преимуществе одних над другими; о том, что отношения зависят от того, где ты живешь, кто твои родители; и о том, что приходится врать, казаться вместо голой и простой правды, потому что вот стоит и действует на тебя человек, для которого голая и простая правда не подходит, а подходит — к его атмосфере, к его бытию, к его ожиданию что-то другое, лживое и показное.

Для меня все эти маленькие события моего детства никогда не проходили незаметно, не исчезали из памяти. Все, что делалось мною хорошего, где я выступала и поступала благородно, я тотчас, полусознательно, выбрасывала из памяти, чтоб не копить у себя в мозгу «смягчающих обстоятельств». Этому меня не учили, но я научила себя сама — смотреть на свое хорошее как на естественное, само собой разумеющееся, свойственное каждому нормальному существу. А вот случаи, где я уступала или где подвергалась искушениям, запомнились на веки вечные, и, ставши взрослой, я их много раз ворошила в памяти... 

Мариэтта Шагинян. Человек и время. Новый мир, 1972

[Снабдили меня зачем-то по-видимому оскорбительным (для кого?) резюме, насчет гонораров]

 

Почитай – всё, утерянное когда-то можно отыскать где-то ещё. Думаешь, сидя на низенькой скамеечке, придерживая на коленях книгу, вдыхая и распознавая запах непросохшего дерева, и прежде  предначертанного явившейся осени, и травы, которая живёт об эту минуту изо всех сил... и думаешь, как чинил бы книгу, зажав её между коленей, латая порванный корешок, а видишь пёрышко, замершее на самом краю лужицы, здесь, на крыше. Не прислушиваешься. Слышишь отдалённый шум с дороги и птичий возглас неподалёку. И хочется до самого носа натянуть плед и закрыть глаза – и знаешь, что сможешь заснуть, но ты сидишь на скамеечке, подобрав ноги и книга падает с коленей.

 

Те местности, куда пришла печаль,

Где птицы не решатся голос

Подать - ещё не выстыло.

Ладонью рот зажми, чтоб не лишиться

Души, не выкричать сердечной крови

До капли

 

он не переносит ожидания, а ждать приходится, ведь не можем мы знать, что хозяин наш думает над уловителем… над этой тёмной комнатой… и… и ещё одно. Отчего-то не нахожу я сделавшегося привычным мне безразличия. Отчего я на грани того, чтобы изо всех сил заколотить в двери своей комнаты? – да, я готов закричать, чтобы навлечь на себя его удар, прежде чем навсегда погрузиться в дни и ночи самозабвения, когда не сознаёшь и не располагаешь чувствами своими – только бы этот старик мог и дальше утро за утром развёртывать свою газету. И прежде я понимал, что отключаюсь не от того, что он оберегает меня, но потому лишь, что ему надобно бывало всецело воплотиться… а если я ему помешаю, он не замешкается, чтобы убить меня.

 «полезно, приняв за основу преседовательную цензуру, подчинить ей на первое время только некоторые органы печати» (с)

дело цензуры... так омногосложится и расплодит такую переписку, что добросовестное делопроизводство по этому предмету окажется невозможным (с)

Я рву на нём одежду – его грудь усыпана веснушками – очень белая кожа и я вижу, как наливаются синяки, там, где я стискиваю его запястья – багровая чернота словно растекается под моими пальцами. Тот обороняется с поразительной яростью и одерживает верх, в тот момент, когда мне открывается – да ведь он тоже понимает, что не в любострастии дело! – тот – во мне – не замечает его тела, он углядел что-то мне недоступное, что-то... Он видит следы соприкосновения с пламенем бога – ожог, невидимый ни для кого, кто наделён обычными глазами. И ещё – залеченное увечье. Невозможное исцеление, учитывая характер травмы. Но я… я, – переживая его ошеломлённое торжество, подхлёстываемый его торжеством, – вижу только эти веснушки. И когда дуло пистолета упёрлось мне в затылок, я понял, что никто из нас не издал ни звука с того момента, как он привёл меня в комнату мальчишки, – мы возились в обоюдном молчании, – как же он проведал?

 

Он говорит – тот, в ком мой спутник видит льва – «Петепра?» – «Позови Франциска» – «Ему вот-вот уезжать, я сам справ…» Мы смотрим как они препираются, как мальчишка, скинув разорванную одежду и затолкав её ногой под кровать, роется в сундуке, и когда лев сдаётся, – вытаскивает наконец что-то – тунику или рубаху, – и натягивает через голову, и протягивает руку, и лев отдаёт ему ствол и выходит. Мы стоим тихо-тихо. Мы знаем теперь такое, что запросто можем умереть от этого знания – и он, и я. С какою серьёзностью, однако, эти двое отнеслись к тому, что… к чему? мы раскрыты?.. мальчишкой. Его палец лежит на спусковом крючке и мне хочется извиниться и уйти, но я не могу, из-за чёртовых его веснушек – я виноват перед ним, а тот, во мне, не уходит по иным причинам. Мы стоим, а он сел перед нами на постель и смотрит на нас так, как будто видит обоих.

 

Когда Франциск взошёл в светёлку, он облачён в пижаму и обут в шлёпанцы – последнее по той причине, что Иероним воспретил хожденье по дому босиком – из-за шлёпания босых ног. Мы не двигаемся – он не смеет шевельнуться, и я словно окаменел. Ростом Франциск едва ли выше меня <взаправду так – это Петепра он казался высоким-высоким, когда давным-давно стоял над ним на крыльце>.

 

«Тебя предупреждали», говорит он, «что же ты?» «Он знает про погремушки», подаёт голос мальчишка, «он смотрел мне в лицо и всё увидал – не человек, а другой – понимаете, господин?» Франциск не повёртывается к нему, он всё смотрит на нас – на него. Я опять не у дел. Прежде подобное оскорбляло меня, потом я привык, но теперь… этот человек, пробудил прежние чувства. «Алчность», произносит Франциск, и мир замирает.

И мы пошли. Теперь я запросто мог бы подать свою визитную карточку и не тратить время на то, чтобы меня признавали художником, и не тревожились о том, что я рисую здесь, – я не шпион, меня не интересуют фортификация и численность гарнизонов. Мне даже хотят позировать, но этого не нужно, я не принимаю заказы, демон ворчит и торопит меня, чтобы я поскорее отшил просителей… кого там! – ценителей талантов человека, имя которого мы позаимствовали. «Почему именно его?» однажды спрашиваю я. Тот смотрит на меня, и я чувствую, как он пожимает плечами. И понимаю, что ему плевать. Это просто имя, набор звуков, который обозначает человека, запросто достающего альбом, принадлежности для рисования и бутыль с водою для ополаскивания кистей.

 Отыскалась двойка бубён меж страничками книги - Что делать? - на минуточку.

«А, это ты», говорит трактирщик, и я знаю, что обращается он не ко мне. Трактирщик оставляет перетирать рюмки и нацеживает выпивку – ему, а не мне. «Попробуй с сamera obscura», говорит он, выслушав. «С чем?» – «Я не помню, как назвал это устройство сам… а заново его назвали – на латыни, думается мне.» Тот вливает мне в горло содержимое своей посудины, которую трактирщик тот же наполняет вновь, и рассматривает потолок, потом – мою ладонь. «И у тебя его здесь нету, в твоей кладовой?» – «Я не помню. Наверняка этой штуковиной кто-то занят прямо сейчас – мир постоянно повторяет одно и то же – ищи и найдёшь.»

...я готов видеть то, что ищет увидеть он. Ему нужно не зависящее от мыслящего существа свидетельство. Как всегда, в ответ на его нужды являются события, и мы шагаем, едем и летим, продолжая заниматься тем же самым так, как будто всё это имеет смысл даже теперь, когда у него возникли сомнения. Может показаться, что он ищет путей избавления от своих затруднений, но это не так. Он слишком разбалован подсказками – может показаться, что всякий раз, когда он выходит утром из дому, под дверьми уже ждёт его газета, в которой будет напечатано – в какой-нибудь статье, которая для кого угодно ещё рассказывает совсем про другое – то, что ему нужно знать. Послание это прочтёт он один, и никто-никто газету не стащит. Он заходит узнать новости на постоялый двор в лесах к северо-западу от всего прочего мира. А, это ты, говорит трактирщик, и я знаю, что обращается он не ко мне. Трактирщик оставляет перетирать рюмки и нацеживает выпивку – ему, а не мне. 

Тот выдох, который делает мир, когда солнце отвёртывает лицо и вскоре наступит темнота. Не «вечер», и «ночь», и «день» – часы с их отмеренным и размеренным ходом исключают и этот выдох и первый крик птицы поутру и остаётся примириться на «полунощнице», и «утрене», и «полдне», и «повечерии», которые пытаются отрицать циферблат, который не властен над солнцем. (находу)

 

Когда более не читаешь книгу, назначенную только для трапез за столом со столовыми приборами в руках, листая тою рукой, в которой нож, заносимый то над маслом, то над хлебом, и припивая из кружки, а уносишь и в постель, и в кресло – значит история преодолела неровности пути и готова пуститься под горку.

 

Не я заговорил со стариком – он. Тот останавливается возле прилавка, исчезнув с залитой солнцем улицы в полутьме лавки, и мы, ринувшись следом и остановившись у самой двери, делаем пару длинных шагов, чтобы оказаться рядом с ним. Он, нацепив на нос очки, смотрит в аккуратно подрезанный листок бумаги, потом протягивает руку, чтобы взять что-то, – я так никогда и не узна́ю – что, – и мы открываем рот, а я чувствую себя актёром, который не знает роли, и не успевает за суфлёром… «Он – барашек, отошедший от стада, бунтарь», чувствую я шёпот, «Он наш». Слово за словом и вот мы выходим из лавки вместе.

ШТУРМОВИКИ — 1-й СЕЗОН анимационного сериала по «Звездным войнам», созда...