Я рву на нём одежду – его грудь усыпана веснушками – очень белая кожа и я вижу, как наливаются синяки, там, где я стискиваю его запястья – багровая чернота словно растекается под моими пальцами. Тот обороняется с поразительной яростью и одерживает верх, в тот момент, когда мне открывается – да ведь он тоже понимает, что не в любострастии дело! – тот – во мне – не замечает его тела, он углядел что-то мне недоступное, что-то... Он видит следы соприкосновения с пламенем бога – ожог, невидимый ни для кого, кто наделён обычными глазами. И ещё – залеченное увечье. Невозможное исцеление, учитывая характер травмы. Но я… я, – переживая его ошеломлённое торжество, подхлёстываемый его торжеством, – вижу только эти веснушки. И когда дуло пистолета упёрлось мне в затылок, я понял, что никто из нас не издал ни звука с того момента, как он привёл меня в комнату мальчишки, – мы возились в обоюдном молчании, – как же он проведал?

 

Он говорит – тот, в ком мой спутник видит льва – «Петепра?» – «Позови Франциска» – «Ему вот-вот уезжать, я сам справ…» Мы смотрим как они препираются, как мальчишка, скинув разорванную одежду и затолкав её ногой под кровать, роется в сундуке, и когда лев сдаётся, – вытаскивает наконец что-то – тунику или рубаху, – и натягивает через голову, и протягивает руку, и лев отдаёт ему ствол и выходит. Мы стоим тихо-тихо. Мы знаем теперь такое, что запросто можем умереть от этого знания – и он, и я. С какою серьёзностью, однако, эти двое отнеслись к тому, что… к чему? мы раскрыты?.. мальчишкой. Его палец лежит на спусковом крючке и мне хочется извиниться и уйти, но я не могу, из-за чёртовых его веснушек – я виноват перед ним, а тот, во мне, не уходит по иным причинам. Мы стоим, а он сел перед нами на постель и смотрит на нас так, как будто видит обоих.

 

Когда Франциск взошёл в светёлку, он облачён в пижаму и обут в шлёпанцы – последнее по той причине, что Иероним воспретил хожденье по дому босиком – из-за шлёпания босых ног. Мы не двигаемся – он не смеет шевельнуться, и я словно окаменел. Ростом Франциск едва ли выше меня <взаправду так – это Петепра он казался высоким-высоким, когда давным-давно стоял над ним на крыльце>.

 

«Тебя предупреждали», говорит он, «что же ты?» «Он знает про погремушки», подаёт голос мальчишка, «он смотрел мне в лицо и всё увидал – не человек, а другой – понимаете, господин?» Франциск не повёртывается к нему, он всё смотрит на нас – на него. Я опять не у дел. Прежде подобное оскорбляло меня, потом я привык, но теперь… этот человек, пробудил прежние чувства. «Алчность», произносит Франциск, и мир замирает.