И в эту пору шаги двуногих,

Что людей, что – птиц,

На слух неразличимы,

Как распознать? –

Не обернувшись

***

После кошмара,

как ладонь на лоб в болезни,

недолгий –

как говорится в книгах –

сладкий сон…

***

А кошка поутру –

в окно за нею присматриваю –

из логовища своего

приходит на колодец тёплый,

чтоб скоротать тут

день,

который кратче

предшествующего,

насторожается,

увидав

с водою миску.

Что она? И что её – дни?

Мечтает?

***

Билетики в кармане ли,

и меж страниц в той книге,

которую равно, что – не читал,

обозначают и пути, и время,

которые забыты

и молчат

Он замирает, словно разом вмёрз в лёд, с раскрытыми и незрячими глазами. Они смотрят на нас, и я чувствую, что меня оставили объясняться, и мне предстоит узнать, как опекуны принимают на себя вины безумного подопечного. Но они разворачиваются и уходят.

Я зачем-то знаю теперь, что он в самом деле хочет уйти – он ищет путь в то место, которое я склонен был назвать «дом». Он хочет туда, это не епитимья и не обет – он хочет уйти отсюда, как хотят вернуться в какой-нибудь час, когда были счастливы или были в безопасности. Странными и чудовищными чертами наделила его действия на этом пути сама его необычность, однако, если бы он являлся человеком, то этому нашлось бы прямое название – нравственная слепота. Его мысли открыты мне, как если бы я мог трогать и прослеживать до узловых точек линии его нейронов. Я не просил о подобной осведомлённости и о множестве людей и существ, которые сделались знакомы мне, как знакомы ему, с тою лишь разницей, что я видел их как бы в витринах музея. В самом деле, что мне до кабатчика, который не сохранил и притолоки из своего разрушенного дома, чтобы установить её в новом жилье, и разливает, и смешивает, и натирает стаканы теперь почти на краю мира с отравленным сердцем и неисполнимым желаньем?

В те дни я подумал о себе и поворотился в сторону решения <…>

VI. Будет ли сыграна история об отравителе, наносящем роковой удар?

 1.

 

[Они подобрали подмётное письмо без обратного адреса, на которое гневался Иероним и забросил в угол. Лев – отказывается читать вслух для всех, и они решают читать по очереди. Волк, барашек, Петепра и гусь задумали театр, не понимая хорошенько, что они делают. Theatrikó érgo – «как же мудрёно», считает волк, «не приближайтеся ко мне с греческим, серьёзно», – говорит волк.

 

Волк добыл из походного рундука набор швейных принадлежностей, – шить костюмы. Барашек притворяет дверь в кухню, где они теперь сбираются и за нею следит. Гусь дремлет. Петепра строго оглядывает всех и, заложив прядь волос за ухо, изготовляется читать.]

 

Петепра: Tiktaalik roseae: Обдуманы ли вами мои слова? Да будет вам извесно, что виноват в былых несчастьях ваших он, а не я, как полагали вы. Я в прошлый раз вам ясно показал, как вас ввели в обман, как разорили, и кто причина этого, – струпьями покрытый сплошь fucking moron понять бы смог: это дело рук…

 

[Читает с кратким придыханием возле известного слова, с заведением глаз, с ладонью, прикладываемой то к груди, то к щеке. Закончив, вдруг переступает ногами, наступая одной на мысок другой, внимательно и скрытно оглядывая свою аудиторию из-под ресниц. Ему зачем-то хочется получить роль. <его прерывают>]

 

Гусь: Какое всё же чу-у-у-ство здесь?

 

Барашек (запальчиво, более обычного, блея): Не соглашусь, что справедливо видеть тут любовную подоплё-ё-ё-ёку.

 

Волк (просыпаясь и роняя лубочный коробец с иголками и нитками): А?

 

[Будет ли сыграна история об отравителе, наносящем роковой удар? Или об любови до гробовой доски? Или же о падении царств? – или обо всём разом? Они не могут прийти к согласию, относительно нарратива. И, потом, что это за имена? Ещё ничего не решено.]

однажды предаешься тишине, как воздуху, налитому туманом, как хорошо заваренному чаю. когда вдыхаешь и молчишь прикрыв глаза, и равен вдох глотку и время стало что кокон, что навершие иглы, что сфера под четырьмя ветрами.

***

и вот когда распыляешься между среди всех этих предметов, которые вполне безмысленны, тогда и выживаешь ещё некоторое время

IV. Человек, чьи пальцы угодили во внутренности механической печатной машинки

1.

 

[Иероним вынес на задний двор печатную машинку. Более чем один палец Иеронима перевязан тряпицами. Пальцы его перевязаны так, как только и может сам себе оказать помощьчеловек, чьи пальцы угодили во внутренности механической печатной машинки, а он не хочет обратиться за помощью.Он не оглядываясь уходит,он где-то в доме, по всей видимости. Он сердит.]

 

***

 

Они (смотрят на, вынесенную Иеронимом на задний двор, печатную машинку).

 

Гусь: И – будьте любезны.

 

2.

 

Гусь (голова его покоится на коленях Петепра, а тот почёсывает его надглазье): Па-па-пааа-звольте…

 

[Все ожидают продолжения, но гусь вновь засыпает.]

 

Франциск: …надобно, голубчики вникнуть и в чувства гуська, и во благое, свыше намеченное, великолепное начинанье моего коллеги.

 

Петепра: Отчего он не хочет испробовать тростниковые ручки? У нас в Египте в цивилизованных домах гусей не щипа…

 

Волк: У вас в Египте, слыш-ка, и в джиннов верют.

 

Петепра: Не в моём Египте.

 

[Своих богов он принёс сюда с собою, – птицеглавых и зверовидных, в степени невыяснимой,наделённых человечностью, – они думают, – те, кто видел, видели не все, – что это его боги, – наколотые на его теле звери и птицы, которые заняты непотребными делами]

 

Волк (готов вступить в спор).

 

Лев: Господи, помоги нам!

 

[В наступившем общем молчании слышно, как гусь похрапывает.]

 

Волк: А ежели оне-с (тычет большим пальцем за спину) не захочут тростинку-та?

 

Франциск (сокрушённо качает головою).

 

Петепра: Отче, но ведь я могу писать под диктовку (все воспряв духом переглядываются над гусём, а гусь чешет бок лапою, стуча пяткой в песок и ворчается) по-египетски, простите (все ворчат разочарованно).

 

Барашек: Я переведу на латынь.

 

Лев: Ты?

 

[Петепра обнимает барашка за шею, и зарывается лицом в руно у него на шее. Может быть, он называет чьи-то имена, возможно, имена, которые носят звероглавые боги, – боги его родины, – а может и молчит, – так или иначе, имён этих никто не слышит, ибо они делаются затёрты, и на их месте – белый шум, но они – там, если только Петепра не молчит, дуя барашку в макушку.]

 

***

 

[В тот же день, позже.

 

Франциск превращает воду в лимонад, а подобранные тут же камешки растирает в необычайно духовитый порошок шоколадного цвета, и никто не знает, как его употребить, покамест лев не догадывается заварить его в кипятке.

 

Волк (втолковывает гусю, который прозревает даль и твердь земли, испив напитка, но волка не замечает): Гусь, какой же ты гусь.

 

Лев (уходит с чашечкой в дом): Отнесу господину.

 

Гусь: П-аа-азвольте!

 

Иероним (разбирает в доме под окном заметки, чтобы согласиться – отнюдь не сразу! – на диктование).

 

***

 

[В небесной ладье, Гор подымает нож на Апопа, а Тот простирает вперед открытые ладони отстраняющим жестом, а кто-то в Ладье, волнуясь с непривычки, обмахивается снятым париком – сохраняя всю возможную почтительность.]

 

3.

 

[Всё приготовлено для скрибирования, разложено не наспех, в образцовом порядке. Барашек стоит над письменным прибором, понурив голову, являя собою аллегорическое выражение тому, что <найдено нехватающим>]

 

Петепра: Расшифровал стенограмму… тут скоропись… не нужно было? Сейчас, перепишу сейчас, снова (все слова, касающиеся до письма, он произносит изящно, усердно, самодовольно, с явным наслаждением) перепишу…

 

Лев: Ах, лапушок, если бы наша беда была в этом.

 

***

 

Волк (где-то вдалеке): Копытца! У него копытца, у гавнюка!

 

4.

 

[Иероним сидит в своем рабочем кресле, сложив на коленях руки. На скамье под окном примостился Франциск, – его поза выдаёт человека не хлопотливого, но привычного к кропотливым трудам, и готовности во всякий момент за таковые труды приняться.]

 

Иероним: …ах (возражает он) мои разговорыcмалыми сими никогда не приобретали ни миссионерского, ни дидак… торского (он умолкает, поняв, что не вполне правдив в своих словах) характера. Ты видишь сам, – дом мой ведёт лев, зверь, и наши с ним разговоры касаются сугубо мирского, – на иное у меня не достаёт сил… мажордом он непревзойдённый и иной раз мне кажется, что, располагая таким слугою, грешу я противу смирения в быту… однако же – сами видите, насколько он самонадеян.

 

Франциск: Что же в то время, когда он только приведён был к пóслушничеству у тебя, брате? Что говорил ты ему?

 

Иероним: Я говорил: «вот подую и пройдёт» и «выпей этот настой, не упрямься».

 

[Франциск улыбается, молча.]

 

Иероним (интонация его подразумевают вопрос, но напрямую он его не задаёт, оставляя его подвешенным между ними в воздухе): Более всего не внятно мне, как же отказались вы от пера и бумаги, мой господин…

 

[Франциск улыбается, молча.]

 

 

Пересохшим ртом

ни слова не вымолвить,

и не сложить в улыбку губы –

когда выпрыгнешь из трамвая,

собакою признав одно в другом,

когда в неведомом

отыскиваешь то,

что узнанным признаешь,

таким, чему найдётся

именованье…

Спешишь и – обознался.

***

Как же

хорошо…

Что пробуждено?

Когда растения в горшках

переставляешь туда-сюда под крышею,

не под открытым небом,

в узилище и укрыви́ще стен –

и толика земли, рассыпанная возле –

выводит туда,

откуда безвозвратно убыл когда-то –

вокруг

велит глядеть безмолвный голос,

изнутри идущий,

который голос всё не узнаёшь,

как не узнал бы себя на записи…

глядишь и обоняешь –

разрытая земля

и в бочке укрощённый дым –

и, разгибая спину,

соображаешь с запозданием,

что это память извлекла на свет

увязку моментальных снимков

того, что было,

и чего уж нету –

со мной не здесь,

а в памяти очах,

глядящих вспять.